Павел Кольцов - Цикл «Как тесен мир». Книга 2. Миролюбивый поход

– То, что этот (Иванов брезгливо мотнул в сторону Семененко головой) повторит свой бред, подсказанный ему вами, где угодно, я совершенно не сомневаюсь. Нисколько. Повторит. Его для этого даже бить не нужно. Это ведь трус. Трус, бросивший своих товарищей в бою; в первые же мгновения германского обстрела убежавший со своего боевого поста у курсового пулемета и схоронившийся на берегу под обрывом. Некогда мне было с ним тогда разбираться – наступали на Хелм, – а, по-хорошему, его нужно было еще тогда под трибунал отдать. В этом я виноват – каюсь. Больше ни в чем моей вины нет.

– Ой, ли?

– Вы, гражданин лейтенант госбезопасности, думаете, – это последние боевые действия Красной Армии? Больше боев не будет? Опытные, не побоюсь этого слова, командиры больше не нужны?

– Ой, только не надо говорить о своей исключительности. Мол, «я так замечательно воевал, кто же меня заменит?». Найдутся, кто вас заменит. Нет у нас незаменимых. И комбата вашего, отдававшего вам преступные приказы, заменят, и, даст бог, до комбрига доберемся. Ишь ты, кубло шпионское в бригаде развели.

– Никаких преступных приказов, ни майор Персов, ни комбриг Богомолов мне не отдавали, – твердым голосом отчеканил Иванов, выпрямляясь на табурете. – Да вы и сами это прекрасно понимаете.

– Ну да. Не отдавали. А семь германских броневиков и роту мотопехоты просто корова языком слизала? Так, что только жалкий десяток из них в живых остался. И то, большей частью, раненых. Кто за это ответит? Молчишь? А с меня спрашивают.

– Я все подробно в рапорте изложил. Все, как было. И вы, думаю, сами понимаете, что я написал правду. И не только я рапорт составлял. И все красноармейцы, участвующие в том бою могут подтвердить. И пленные уланы. А что, по-вашему, я должен был делать, когда немцы первыми открыли по мне огонь на поражение? Или чуть позже, когда поляки сами решились на нашей стороне вмешаться? Не отвечать немцам огнем? Так они бы нам даже отступить не дали – просто уничтожили бы всех к такой-то матери. А по полякам, по-вашему, я должен был сам огонь открыть, за то, что они стреляют в немцев? И погибнуть уже от них.

– Да если бы вы все там погибли вместе с вашими железяками и пехтурой – для Красной Армии было бы только лучше. Ишь ты, что надумали: вместе с врагами-белополяками бить союзников-немцев. Совсем ополоумели в своих железных коробках? Короче, то, что ты польский шпион – даже не обсуждается. Сдавай добровольно вышестоящих подельников. (Иванов покачал головой). Не хочешь добровольно разоружаться перед Советской властью?

– К чему эта лицемерная демагогия? (Особист позвонил и Семененко увели из комнаты).

– Ладно. Бить тебя сегодня не будем. Пока не будем. Зайдем с другой стороны. Из Брянска зайдем. Надо же, мама-учительница и сестра-школьница и вдруг – глубоко законспирированные польские шпионки.

– Какая же ты с-сука, лейтенант. Даже, если ты по своему скудоумию или тупости действительно считаешь меня шпионом, то мать и сестра причем?

– Эк, ты заговорил, враг ты мой любезный. На ты, обращаешься. Скудоумным назвал… Сержанта Бурова позвать? Или сразу троих? Чтобы кровью под себя до конца своей короткой жизни ссал? Зубы и глаза лишние? Носовые хрящи надоели или ногти на руках? Кости, думаешь, у тебя слишком крепкие? Чего ты, дурачок, упираешься? Ты пойми, у тебя просто нет другого выхода. Уже решено , что в нашей бригаде завелось шпионское кубло. Наверху решено (он показал пальцем в потолок). Потому и германцы погибли. Так что давай, тоже лейтенант , хотя и не госбезопасности, помогай Родине. Не ерепенься и не строй из себя целку. В этом сейчас состоит твой воинский и комсомольский долг. Ты ведь готов был в бою умереть за Родину? (Иванов насупился и молчал). Во-от. Уверен, что готов. А тут, в интересах Родины, ты должен помочь раскрыть шпионский заговор в бригаде. Да, сдай ты этого жидка Персова. Кто он тебе? И получишь максимум пять лет лагерей, а мать с сестрой – обещаю – вовсе не тронем.

– А не боишься, гражданин лейтенант госбезопасности, что точно также кто-нибудь решит раскрыть вражеский заговор уже в нашем бригадном особом отделе. И на прикрученном табурете здесь или в другом месте будешь сидеть уже ты? И другой гэбист-особист будет настоятельно уговаривать тебя признаться, что ты, к примеру, германский шпион?

– А ты за меня не переживай. Сейчас о себе подумай. И о родне брянской. Хорошо подумай. Иди в камеру. И подумай. Хер-рой, млять…

Ни завтра, ни на следующий день Иванова на допрос на водили. Неизвестность изводила хуже зубной боли. Для себя лейтенант твердо решил на шантаж и избиения не поддаваться и бредовые признания на себя и других не подписывать. Не то, чтобы он ставил собственную судьбу и судьбу своего комбата выше судеб собственной, матери и сестры (хотя в бою, согласно устава, своего командира требовалось спасать даже ценой собственной жизни). Он просто считал такой лживый навет на самого себя и майора Персова несправедливым. Несправедливым и совершенно не совпадающим с интересами Родины, советского народа, с коммунистическими идеалами. Да просто – подлым, не мужским. И особист Рогачев, по его мнению, был обыкновенным поддонком, циничным и лицемерным негодяем, неумелым в поисках настоящих врагов и с помощью подлога, пытающийся выслужиться; получить за раскрытие липового «шпионского кубла» в бригаде орден, очередное звание, благодарность от начальства или, что там ему еще полагается. А если даже с него это требует собственное начальство – все равно ему нет оправдания. Подло спасать свою шкуру, гробя другого, пусть даже тебе неблизкого и незнакомого человека. Подло и не по-коммунистически, не по-советски и даже не по-мужски. А мама и сестричка… Они бы первые глянули на него с презрением, если бы он, заботясь о них, так поступил. Такое твердое решение он принял. Правда, в глубине души мерзко шевелился червячок сомнения, сможет ли он выдержать пытки, не ленивые удары сержанта, а самые настоящие пытки. В этом лейтенант на все сто уверен не был.

Три раза в день Иванова скудно и совершенно невкусно кормили и поили. На третий день утром, после завтрака, привычный хмурый конвоир с винтовкой за плечом позвал арестанта на выход. В этот раз повел не на второй этаж к Рогачеву, а вдоль по коридору первого. Завел в комнату, где лейтенанта в первый день «принимали»: обыскивали, заполняли документы. Немолодой служивый с усами седой короткой щеточкой, с пустыми петлицами и звездами политсостава на рукавах, получив от конвоира документ, принес из-за стеллажей зеленый брезентовый мешок с подписанной химическим карандашом картонной биркой. Бросил перед Ивановым на стол и равнодушно сказал: