Павел Кольцов - Чем я хуже?

— Да ладно, Сашка, не обижайся. В колонии мы с тобой все годы ладили. Ты где сейчас?

— Баранку кручу на заводе. На паровозостроительном. И Коля со мной. А ты? Бандитствуешь? Макаренко тебя не сумел перевоспитать?

— Да, ты понимаешь, это долгий разговор. Как-нибудь в другой раз. Живешь в этом дворе?

— А что?

— Да не боись ты. Я просто узнать хотел, не надо ли вас до дому проводить, чтобы не обидел кто по дороге.

— Да пока твоя шобла к нам не привязалась, никто нас как-то обижать и не стремился. Не нужно нас провожать, Митяй. Уж как-нибудь сами дойдем.

— Все понял. Не навязываюсь. Пошли хлопцы и запомните хорошенько моих друзей. Если кто их чем обидит, даже грубым словом, — больно накажу.

— Саня, — спросила уже дома Клава, — а чтобы ты делал, если бы этот бандит не оказался твоим знакомым?

— Первый же выстрел во дворе, окруженном со всех сторон домами, прозвучал бы очень гулко. У многих жильцов открыты форточки. Кто-нибудь позвонил бы в милицию. Начал бы загораться свет в окошках, в общем, уверен, они бы от такого шухера убежали. До тебя бы у них руки точно не дошли.

— А до тебя? — жалостливо спросила Клава.

— Кто знает? — пожал голыми выпирающими из майки плечами скинувший рубаху Максимов. — Зачем ты о грустном спрашиваешь? Нашелся среди этой шпаны знакомый бандит — и ладно. Чего теперь переживать?

— Я понимаю, что в кино ты их выходки стерпеть не мог. И передо мной, и перед самим собой тебе было бы тогда стыдно. Но вот позвонить после сеанса в милицию мы ведь вполне могли. Зря ты не согласился. Так было бы правильнее. Мне теперь страшно будет без тебя вечером по улицам ходить, если тебя в командировку пошлют.

— Ладно, Клава. Уговорила. В следующий раз на свои голые кулаки я надеяться не буду — увижу поджидающую меня уголовную шпану — сразу позвоню 02, - грустно пошутил Алексей Валентинович, прекрасно понимая, что следующего совместного похода в кино у них, по всей видимости, или долго, или вообще никогда больше не будет.

Утром 2-го сентября, после ухода новоиспеченной студентки Клавы на занятия в институт, Алексей Валентинович достал из-под кровати застиранный и выгоревший на солнце рюкзак, надо думать, тоже Нефедова, и стал укладывать в него заранее намеченные вещи: теплый свитер, сменное белье, носки, рубашку и умывальные принадлежности. В отдельный холщовый мешочек положил еду: чай, сахар, буханку хлеба, две банки рыбных консервов и десяток сваренных вкрутую яиц. Достал два листа бумаги, ручку, чернильницу, сел к столу и написал две записки. Одну, прощальную, — Клаве:

«Любимая Клава, мне необходимо сегодня уехать. Я не имею права тебе все объяснять. Это касается секретных сведений государственного значения. Просто поверь: я не подлец, не предатель и не враг. Никакая другая женщина здесь тоже не замешана. Искать меня не нужно. Никому о моей записке пока не рассказывай. Соседям скажешь, что меня послали в командировку. Постарайся завтра утром позвонить на завод в мой цех и предупредить, что я на работу из отпуска не выйду, пусть меня уволят, если посчитают нужным, за прогулы. Извинись за меня перед Палычем, но иначе я не могу.

В ближайшие дни к тебе наверняка обратятся работники НКВД, рассказывай им обо мне всю правду, скрывать мне от них нечего. Эту записку сохрани и передай им. Также отдай им запечатанный конверт, который сама ни в коем случае не вскрывай. Возможно, тебя на какое-то время даже арестуют. Не переживай, со мной все обязательно через непродолжительное время выяснится — и тебя освободят. Если твоего ареста не будет — спокойно продолжай учебу в институте. На первое время я тебе деньги оставил (занял у нескольких людей, с возвратом они подождут), а потом, надеюсь, смогу присылать еще. То, что я сейчас делаю, — я делаю на благо нашей страны и всего советского народа. Уверен, милая, мы еще с тобой встретимся и тогда я тебе все смогу объяснить. Все у нас будет хорошо. Еще раз прости. Твой Саша».

Другую записку, предупредительную, — сотрудникам НКВД:

«Уважаемые сотрудники НКВД, убедительно вас прошу и настоятельно советую: при общении с моей женой в полной мере соблюдайте социалистическую законность и гуманность. Тоже касается и сносных условий ее пребывания под стражей в случае ареста. Когда мой вопрос выяснится в Москве, куда я отправился по собственной инициативе — а он обязательно выяснится — все виновные в грубом обхождении с ней будут строжайшим образом наказаны. С уважением Нефедов А. А».

Второе письмо он вложил в конверт, тщательно заклеил и надписал крупными буквами: «Для сотрудников НКВД».

Оба послания «Нефедов» положил на середину стола; оставив себе малую толику на дорожные расходы, остальные деньги деда добавил сверху; переоделся; вскинул плотно набитый рюкзак за плечи; в последний, как видно, раз окинул взглядом уже ставшую за десять дней своей комнату; надвинул на покрытый розовыми шрамами лоб кепку и вышел, «спрятав» ключ под половичок.

Сначала зашел в парикмахерскую. К лохматоухому старому мастеру была небольшая очередь, к двум свободным его коллегам идти не захотел — пришлось подождать минут двадцать. Попросил подстричь, но не очень коротко (чуб оставить), потом было аккуратное бритье под аккомпанемент местечкового монолога, горячий компресс без одеколона и — «пора в путь дорогу».

Почти часовое путешествие в душном тряском трамвае сменилось бестолковой суетой вокзала. Кто стоит над своими вещами, чего-то ожидая; кто куда-то торопится с выпученными глазами, и усиленно потея; кто-то с кем-то громко и радостно встречается или грустно прощается. На вокзал Алексей Валентинович уже заезжал несколько дней назад — присмотреться к камере хранения, узнать расписание и заранее купить билет в предварительной кассе. Ехать до Москвы предстояло не ночь, как в его времена, а чуть ли не сутки. Паровоз, однако, это вам не электровоз и даже не дизель-тепловоз, его в пути, в том числе, и водой периодически подпаивать необходимо. На билете он решил сэкономить, чтобы больше денег оставить Клаве, — купил плацкартный (экономить еще больше и ехать в общем вагоне — было бы уже чересчур).

Времени до посадки еще хватало и он, найдя свободное место в зале ожидания, присел отдохнуть. Оставались еще почти сутки вольной жизни. Завтра, к бабке не ходи, его посадят в камеру. В лучшем случае (если поверят) — в комфортабельную. Но совершенно точно, что больше он не сможет вольно ходить, где вздумается; встречаться, с кем захочет. С завтрашнего дня он многие годы, а вполне возможно и до конца жизни (не исключено, что довольно короткой, у расстрельной стенки), будет находиться под охраной. Или как преступник, или как очень важная персона. Еще не поздно отказаться от замысла: сдать или порвать купленный картонный билет, вернуться на трамвае домой, уничтожить записки, придумать какое-то объяснение деду и наслаждаться свободой и знанием будущего.