Павел Кольцов - Чем я хуже?

— Встань, сука! — болезненный удар сапожищем снизу в живот. Неуклюже — мешали скованные руки — Алексей Валентинович, превозмогая боль, с трудом поднялся на ноги. Комната была полна вооруженных энкавэдэшников. В крепких руках грозились и ТТ, и наганы, и винтовки со штыками. У двоих — даже редкие автоматы Дегтярева, ППД-34, с еще секторными магазинами. Да-а… Перепугались. Забегали, как ошпаренные кипятком тараканы. Не привыкли доблестные чекисты, чтобы подследственные их самих били. Да еще и один четверых. Прямо, можно сказать, сбой в программе произошел. Как он только, мать его и так, и перетак, и растак, посмел? Его дело самому терпеть справедливые методы физического воздействия от исправно несущих свою тяжелую службу сотрудников органов, а не сопротивляться и, тем более не калечить доблестных слуг государевых.

Покалеченных им крепышей-мордоворотов уже снесли под одну стену. Трое уже были в сознании и сидели на полу, опершись спинами. Четвертый, которого Алексей Валентинович вырубил вторым и который, падая навзничь, крепко треснулся затылком о кафельный пол, лежал по-прежнему в беспамятстве.

— Вы понимаете, что вы себе «вышку» уже заработали? — вежливо поинтересовался у него энкавэдист с одной шпалой в каждой петлице.

— Догадываюсь, гражданин лейтенант госбезопасности, — кивнул Алексей Валентинович.

— И зачем вы напали на наших сотрудников? Смысл? Надеялись отсюда убежать? Это не возможно.

— Я это прекрасно понимаю.

— Тогда зачем?

— Во-первых, я просто действовал не опережение. Меня ведь сюда привели не просто вопросы задавать, а элементарно избивать. Захотелось показать вашим мордоворотам, что не всегда на их улице праздник. Причем, как они считали, совершенно безнаказанный. Во-вторых и в главных, я очень хотел привлечь к себе внимание кого-нибудь более умного, чем следователь Веселенький. Дело в том, что я располагаю сведениями чрезвычайной государственной важности, а сержант госбезопасности Веселенький мне привычно шьет шпионаж в пользу наших теперешних германских друзей и ни в чем разбираться просто не же…

— Этот? — раздался грубый крик от двери. В комнату, грубо расталкивая руками нижестоящих, вкатился круглый потнолицый коротышка в энкавэдэшном звании капитана (по армейскому табелю о рангах — целый полковник). — Эта лярва посмела поднять руку на сотрудников НКВД?

Получив от окружающих подтверждение, что да, именно эта, капитан ГБ двинул «Нефедова» пухлым волосатым кулаком в солнечное сцепление, но так и не смог пробить его вовремя напрягшийся пресс; тогда боковым ударил в челюсть — Алексей Валентинович отклонился, надраенным сапогом в пах — заслонился приподнятым бедром, другим сапогом в надкостницу голени — убрал ногу. Взбеленившись окончательно, энкавэдист попытался отобрать у рядом стоящего автоматчика его ППД.

— Товарищ капитан, — вступился лейтенант ГБ. — Прошу вас, не совершайте непоправимых поступков. Подследственного приказано обезвредить и направить в карцер. С ним еще предстоят важные следственные действия. Мне было особо приказано — брать его живьем. Дзугаев, Лелюк — обратился он к солдатам, — увести.

— Гражданин лейтенант госбезопасности, — обратился к относительно (на фоне других) адекватному чекисту Алексей Валентинович, — прочитайте в деле мое пи…

Один из автоматчиков со всей молодой дури двинул его прикладом в живот — дыхание перехватило — он согнулся. Другой солдат больно задрал ему скованные за спиной руки вверх, и в таком положении стал выпихивать на выход. Пришлось идти, сбитое дыхание не давало произнести ни слова.

По длинным извилистым коридорам и гулким железным лестницам через многочисленные запертые решетки шли долго. Дольше, чем из «родной» камеры на несостоявшееся избиение. Несколько раз ему приказывали уткнуться лицом в стену, чтобы пропустить встречного бедолагу под конвоем или работника органов. У входа в карцер, предупредительно уперев ему в поясницу дуло автомата, сняли наручники. Прикладом в спину «ласково» впихнули в темное тесное помещение и захлопнули хищно лязгнувшую дверь.

Света не было вовсе. Размеры нового жилья, которые он заметил при входе, не порадовали. Это трудно было назвать даже помещением. Размерами оно напоминало кухонный шкаф, пенал. Да еще и низкий, особенно для верзилы Нефедова. Нависающий потолок не позволял стоять в полный рост, даже наклон головы не спасал, площадь камеры не позволяла не только лечь, но даже присесть на корточки — длина и ширина были меньше длины его бедра. Немного покрутившись, Алексей Валентинович принял единственно доступную позу: пятки к задней стене, максимально согнутые колени — к передней, предплечья — параллельно полу вперед, на предплечья — голову, и попробовал задремать. Не получилось. Через время заболели сдавленные колени — чуть отодвинул их от стены. Заныли предплечья — опустил руки вниз и уперся в бедра. Долго так не выдержал — опять поменял положение. Удовольствия добавляла и карцерная параша: ею была просто зловонная загаженная дырка в полу возле задней стены, куда очень не хотелось ставить ноги.

Сколько минут или часов он так промучился было не понятно. Его даже посетила грешная мысль, что не лучше ли было дать себя спокойно избить тем мордоворотам? Сейчас бы лежал себе в своей камере, на своем месте, на нарах, в полный рост, пусть даже с отбитыми почками, выбитыми зубами, треснутыми ребрами, и прочими прелестями «светской беседы», и наслаждался жизнью. А теперь, хоть и целый, но прямо выть хочется. Так глядишь, и признаешься в шпионаже не только на Германию, но и на Гондурас или Туманность Андромеды. Не-ет! Вре-ешь! Надо терпеть, надо, м-мать, терпеть… От такого не помирают. Не помирают! Да что же, я не мужик? Да назло этим падлам, курвам гэбистским все вытерплю. Для народа вытерплю. Для тех советских совершенно незнакомых мне людей и их потомства, которые будут жить только тогда, когда я все вытерплю и пробьюсь со своей правдой наверх. А я это сделаю. Я должен это сделать. Не для себя — для этих неизвестных десятков, сотен тысяч или даже миллионов советских людей. И хороших людей, и, куда ж деваться — не очень. Для всех вытерплю. Даже для подлых говнюков и конченных моральных уродов, их ведь не отсеешь. Через этот карцер многие прошли. И ничего, живы остались (если, конечно, сами на себя признание не подписали). А в войну, что наши люди терпели? А в немецком плену лучше было? А евреям в гетто или над расстрельным рвом? А хрен вы меня своим карцером сломите! Волки позорные. Хрен вам всем в глотки и в прямо противоположные места! И не только хрен. Да, и вообще, зачем именно хрен? Что за гуманизм такой? Кол — оно вернее будет. Такой весь из себя толстый, хорошо и под острым углом затесанный топором и, для легкости использования, щедро смазанный густым солидолом. А на самой его верхушке жалобно верещит и просит о пощаде медленно сползающий вниз под весом собственного тела Веселенький. Вот бы веселая картина получилась…