Павел Кольцов - Чем я хуже?

— Подследственный Нефедов. Мое дело ведет следователь Веселенький.

— Вы назвали некие фамилии. Какое вы имеете к ним отношение?

— Товарищ капитан госбезопасности, (втык за «товарища» никто не высказал) я действительно имею чрезвычайно важное правительственное сообщение. Я шофер из Харькова. В Москву на Лубянку приехал сам, добровольно. Прошу не для себя. Для пользы страны и советского народа. И это не пустые слова. Просто прочтите письмо, которое есть в моем деле. Сравните указанные в нем даты. Потом я готов вам ответить на любые вопросы. Дать любые объяснения.

— Откуда шофер из Харькова знает фамилии, которые он назвал?

— Я бы не хотел это объяснять в коридоре при конвоирах. Вы все поймете, когда прочтете письмо.

— Что вы знаете о секретных протоколах?

— Их краткое содержание.

— О чем они? Насчет конвоиров не волнуйтесь.

— О разделе сфер влияния между подписавшими сторонами. Какие территории кому достанутся.

— Имя того, кто ликвидировал Коновальца?

— Павел.

Капитан оценивающе оглядел «Нефедова» с головы до ног:

— А это не вы в одиночку четырех чекистов покалечили?

— Я.

Энкавэдист покивал головой:

— Ясно. Телосложение соответствует.

— Можете следовать дальше, — приказал он конвоирам и отвернулся. Добавил с барского плеча, уже отходя:

— За то, что он ко мне обратился, — не взыскивать.

И опять карцер. Переносился он легче: сказывалось и кое-какое привыкание, и смутная надежда на встретившегося капитана ГБ. Время медленно текло, минуты сплетались в часы. Недолгие забытья перемежались телесными муками бодрствования. Опять на полу хлеб с водой. Похоже, кормили раз в день. Значит, в карцере он уже три дня. Ничего, прорвемся!

Со временем надежда на вмешательство неведомого капитана таяла мороженным на солнце. Он вспоминал про себя разговор с ним, и все ему казалось, что вел его не правильно. Необходимо было прямо в коридоре, не оглядываясь на присутствие конвоиров, оглушить капитана фактами. А еще нужно было уточнить, в каком отделе служит капитан. Импортный одеколон — слишком слабый признак его службы в иностранном, у Судоплатова. Можно было попросить, сообщить о нем Судоплатову. Можно было… Нужно было… Эх, валенок, валенок… Мать, мать, растудыть… Не подготовился заранее — теперь выгребай, дебил бестолковый. Когда еще такой удобный случай представится?

Опять на пол карцера вдвинули кружку и хлеб. Четвертый день. Хлеб он по-прежнему складывал в карман: все еще брезговал. Голод утих, в голове стало пусто и безразлично. Как праздника хотелось хотя бы бесцельного допроса у Веселенького: и по коридорам пройтись, и на табурете, как человек, посидеть. Приближающиеся тяжелые шаги в коридоре, скрежет замка, вслед за открывшейся дверью, тело Нефедова, как и в прошлый раз, безвольно выпадает из камеры наружу. Но сейчас ему не дают больно свалиться на пол, его крепко поддерживают с двух сторон, оттягивают на пару шагов от карцера и плавно, можно сказать, бережно опускают на спину. Пока один из конвоиров наставил на него автомат, другой, с наганом на боку, запер дверь и повернулся.

— Отдохни немного, — непривычно сочувственно сказал он «Нефедову», — руками-ногами подвигай. Пусть кровь быстрее циркулирует. Как в себя немного придешь — переворачивайся на живот и вставай.

Алексей Валентинович, чувствуя значительную перемену в обращении и боясь поверить в изменение своей участи, послушался совета и через короткое время почувствовал себя немного легче. Он перевернулся на живот, подтянул колени, выпрямил руки и попробовал встать. Ноги слушались плохо. На тесноту карцера наложилась слабость от голодания. Конвоир с револьвером помог, поддержав двумя руками; Алексей Валентинович оперся правой рукой с высоты своего роста ему на плечи. Автоматчик, наставив ППД, стоял сзади. Наручники на него одевать не стали.

Так они и пошли: Алексей Валентинович в обнимку с одним конвоиром впереди, и автоматчик с нацеленным ему в спину оружием — позади. Шли не долго. По дороге Максимов гадал, к кому на допрос его ведут. Оказалось — пока ни к кому. Его привели в тюремную душевую — очень даже хороший признак. На грубой скамье в предбаннике лежал его рюкзак с вещами и небольшой обмылок хозяйственного мыла на обрывке газеты.

— Мойтесь, — сказал конвоир. — Потом, если захотите, можете свои вещи постирать, — он кивнул на стоящий на полу оцинкованный таз. Высушите уже в камере.

Оба конвоира расположились на деревянной скамье, а Алексей Валентинович с превеликим удовольствием принял душ. Такого наслаждения от элементарной помывки он еще в своей и старой, и новой жизни ни разу не испытывал. Куда там парной и сауне. Горячая, вода из ржавого душа, специфический запах хозяйственного мыла. Да это же просто райское наслаждение. Нирвана. Заодно и напился безумно вкусной (хоть и отдающей железом) водой (одной кружки воды в день его могучему организму было явно маловато). Теперь бы еще сытный обед и мягкую кровать с чистым бельем…

Спешить было некуда, конвоиры спокойно сидели на лавочке в предбаннике и не торопили. Он не спеша помылся, не спеша постирал провонявшиеся и местами окровавленные вещи, не спеша оделся в свое чистое, не спеша скатал туго отжатые еще мокрые вещи, прихватил рюкзак и не спеша оправился на выход впереди конвоиров.

Коридоры, повороты, лестницы, опять коридоры, повороты. То, что его ведут не в карцер, он понимал, но и на дорогу в «родную» камеру маршрут не походил. Может на допрос? К новому следователю?

Привели не к следователю — все-таки в камеру. В новую камеру. По сравнению с карцером — королевский люкс: двухместная (нары двухэтажные) но, похоже, сосед отсутствует; небольшой столик у стены; табурет; умывальник и унитаз возле двери за невысоким барьерчиком; на нарах подушка в чистой наволочке, под коричневым казенным одеялом призывно белеет простыня. Моментально захотелось спать: аукнулось пребывание в карцере. Алексей Валентинович аккуратно развесил постиранные вещи на верхних нарах, разделся и с небывалым удовольствием улегся в свежую, пусть и тюремную, постель. Но заснуть так и не успел. Противно заскрежетал отпираемый замок, и незнакомый сухопарый безоружный надзиратель занес в камеру несколько вставленных друг в друга эмалированных судков, кружку, ложку и ароматно парующий медный чайник.

«Ни хрена себе обслуживание», — порадовался Алексей Валентинович; плюнув на сон, в трусах и майке вскочил с кровати; обулся и присел к столу. В одном судке был густой борщ, уже щедро сдобренный сметаной, в другом — рассыпчатая гречневая каша с мясом (аж слюни потекли), в третьем — толсто нарезанные ломти белого хлеба. Чайник был полон чая. Пей — не хочу. Помня, что после голодовки сразу много есть противопоказано, Алексей Валентинович, с трудом удерживаясь, медленно и с наслаждением съел немного борща с половинкой куска хлеба, запил кружкой чая и вернулся в кровать — спать и переваривать.