Павел Кольцов - Чем я хуже?

Сумбурные кровожадные размышления о медленно казнимом следователе были прерваны открывшейся внизу двери маленькой створкой. Через впустившее в карцер немного света отверстие ему просунули прямо на пол неполную кружку воды и ломоть ржаного хлеба. Хочешь — ешь и пей, брезгуешь с загаженного пола брать — твой выбор. Алексей Валентинович воду выпил, а хлеб есть не стал: еще был не настолько голоден, чтобы кушать с покрытого чужими нечистотами пола. Сначала он хотел столкнуть ломоть в сточное отверстие, но подумав, что неизвестно, сколько его намерены здесь держать и так замечательно кормить — подобрал и спрятал в карман брюк, на всякий пожарный.

И опять бесконечные минуты, складывающиеся в долгие часы в жутко утомляющих переменчивых позах, опять уговаривание самого себя, что надо терпеть, надо… Сколько он уже здесь? Сколько осталось? Ночь уже наступила или все еще тянется бесконечный день? Тело слегка адаптировалось, временами, от накопившейся усталости и бодрствования прошлой ночью ему удавалось даже ненадолго вздремнуть. Просыпался от нестерпимой боли в какой-либо части тела, слегка менял положение и снова впадал в короткое спасительное беспамятство до следующего болезненного пробуждения. Опять хлеб с водой на загаженном полу. Опять воду выпил, а хлеб — в карман. Вытерплю… Вытерплю… Все вытерплю…

Когда неожиданно распахнулась наружу дверь, обессилевший Алексей Валентинович просто выпал спиной назад в коридор. Опытные тюремщики это ожидали. Они перевернули его лицом вниз, легко заломили несопротивляющиеся онемевшие руки за спину, надели и туго затянули наручники. Помогли встать и, придерживая под руки, повели по коридору. Постепенно кровообращение вернулось во все его занемевшие конечности, и в знакомый кабинет Веселенького Алексей Валентинович заходил, чуть ли не радостный. Конвоиры усадили его на уже привычный прикрученный к полу табурет, сняли «браслет» с правой руки, левую приковали к трубе батареи отопления и вышли.

Веселенький, не здороваясь и делая вид, что он не обращает на «Нефедова» никакого внимания, продолжал не спеша что-то писать авторучкой. Алексей Валентинович, воспользовавшись свободными минутами, размял правую свободную руку, похлопал ей по прикованной левой, по коленям и бедрам. Он сейчас, можно сказать, наслаждался сидением на (кто бы мог подумать, каком удобном) табурете.

Театрально продемонстрировав некоторое время свою безмерную занятость, Веселенький отложил написанное в сторону, взял чистый лист бумаги, аккуратно положил рядом авторучку и завел уже игравшую прежде пластинку:

— Подследственный Нефедов, или, кто вы там на самом деле, где, когда и при каких обстоятельствах вы были завербованы Лебедевыми в германскую разведку…

С небольшими вариациями вопросы Веселенького и обстоятельные логичные доказательства своей будущности «Нефедова» повторяли их прошлую встречу. Рук Веселенький больше не распускал, об инциденте с крепышами-мордоворотами не расспрашивал, будто ничего подобного и не происходило. Алексей Валентинович старался говорить медленнее и обширнее — тянул по возможности время. Как бы он не храбрился (перетерплю, за народ страдаю и т. д.), но возвращение в карцер элементарно хотелось оттянуть на максимально возможное время, а сидеть на жестком табурете, даже прикованным за одну руку к батарее, было несравнимо приятнее, чем мучительно не находить себе место в «пенале».

Под конец допроса, громко прихлебывая до красноты заваренный, вкусно пахнущий чуть ли не на весь кабинет горячий чай, и уже вызвав по телефону конвоиров, Веселенький сказал:

— Когда будете опять не находить себе места в карцере — подумайте. У вас просто нет другого выхода: только чистосердечное признание в шпионаже на Германию. И не таких ломали. Не вы первый — не вы последний.

— Знаете, гражданин следователь, — спокойно и устало сказал «Нефедов», — а ведь это вы враг народа. Настоящий, непридуманный враг. Не я. А именно вы и вам подобные. Вы же сами прекрасно знаете, что я никакой не шпион. Но упрямо заставляете меня оговорить самого себя. Вы же не о благе для страны печетесь, а лишь о себе любимом. Чтобы начальство вас не заругало, чтобы план по «шпионам» выполнить и перевыполнить, премию (не знаю в чем или чем) получить, карьеру сделать. А истина, справедливость, польза для советского народа, для страны, для партии, для самого товарища Сталина — для вас совершенно пустой звук. Ничего, не обнадеживайтесь. Губу не раскатывайте. Придет и ваш черед. Ежова врагом народа признали? И всех его прихлебателей? Расстреляли-посадили? А Яг о ду? И вы там будете. Одно могу обещать: когда со мной все выяснится, я специально попрошу для вас повторения своей участи. Но в двукратном размере. Запомните: вы в карцере проведете в два раза больше времени, чем я.

Веселенький не отвечал. И не злился, и не улыбался. Игнорировал. Делал вид, что опять чрезвычайно занят бумагами на столе. Зашли два конвоира. Один с автоматом на ремне, другой с наганом в кобуре. Отцепили «Нефедова» от батареи (автоматчик наставил на него оружие), сковали руки за спиной и вывели из кабинета.

Длинный пустой коридор, поворот, опять коридор. Навстречу уверенной поступью, тихо беседуя, шагали два энкавэдэшника в фуражках и портупеях. Алексея Валентиновича буднично, как уже не раз делали, ткнули лицом в стену, приказав стоять. Знаков различия на петлицах он заметить не успел, но красной блестящей эмали было с избытком, и по властной манере держаться в них явно чувствовался командный состав. Когда они проходили мимо, приятно пахнуло дорогим, явно заграничным одеколоном. Алексей Валентинович внезапно решился.

— Товарищи командиры, — скороговоркой выкрикнул он, — не вижу, какого ранга!

— Молчать! — окрик конвоира, и широкое дуло автомата больно вдавливается между ребер.

— Имею чрезвычайной важности правительственное сообщение!

— Молчать, я сказал! — тяжелый удар приклада, окованного с торца тонкой стальной пластиной, по почкам.

— Атомная бомба, — продолжал выкрикивать, невзирая на пронзившую огнем боль, Алексей Валентинович. — Ядерное оружие. Обогащенный уран. (Шаги командиров удалялись.) Лев Маневич. (Опять жестокий удар прикладом.) Рихард Зорге. Рамзай. (Шаги остановились.) Ликвидация Евгения Коновальца. Секретный протокол к договору о ненападении. (Шаги одного человека стали медленно возвращаться.)

— Оставь его, — скомандовал властный голос конвоиру. — Пусть повернется.

— Вы кто? — вежливо спросил скривившегося от боли Алексея Валентиновича моложавый лицом, пахнущий заграничным одеколоном среднего роста командир, судя по трем шпалам в каждой петлице, капитан госбезопасности.