Александр Лекомцев - Надёжный флюгер. Юмористический фантастический роман-боевик

– Не смей,– предупредила Трифона и Юлия,– не смей так говорить, Тришка! Ты – слизняк. Я за Пашу порву тебя на куски!

Лицо Юлии сделалось бледным. На плече алела кровь. На губах её появилась пена. Видно, что рана Фолиной была серьёзной, не пустячной.

– Ты ранена? – с ужасом спросил Павел.– Ранена?

– Чепуха, Пашенька,– ответила Юлия,– шашкой царапнуло. Какая разница теперь? Один исход.

Юлия потеряла сознание. Павел разорвал на ней гимнастёрку. Рана была глубокой, но, как ему показалось, не опасной.

Не задумываясь, Афанасий, сняв с себя рубаху, протянул её Плотову.

– На, вот, Паша! – сказал он,– моя, вишь, рубаха уцелела как-то. Не то, что твоя. У меня она не простая, а полотняная. Разорви! И потуже замотай. Полотно кровь останавливает. Краем глаза вижу, что рана зарубцуется, заживёт. Не опасна, но глубока. Это факт.

– Что заживёт?! Ты рехнулся, Афоня? – заскулил Трифон.– Нас скоро всех расстреляют! В земле, что ли, заживёт?

– А вам, господин Афанасий, самому, что ли, рубаха не нужна? – удивился Рында.– Ведь не так уж и тепло.

– Если бы, ты, мелкий бес, знал, что такое русская душ а, то кое-что бы понял,– ответил Буров.– А так… Что тут с тобой рассуждать. Нечистая сила, да ещё какая-то, не наша. Видать, американская. Я сразу тебя понял, мерзкое создание.

– Сам ты, нечистая сила! – огрызнулся Рында. – Вечный валенок! Тебе никогда уже не увидать Соединённых Штатов!

Возражать Буров не стал. В принципе, он согласен с этим мелким бесом: Америку ему не дано увидеть. Но так ведь не имелось у него и не наблюдается такого желания – её видеть. Только ведь дурачок живёт идиотской мечтой, что-то там увидеть на чужой земле и от восторга… подохнуть. Не люди, а мхи-лишайники какие-то.

– Братское спасибо, Афанасий, за рубаху,– сказал с благодарностью Павел.– Бог добра не забудет и на том свете. Я сейчас тебе свою гимнастёрку отдам.

– Ты, что, Паша? Мне и голопузому жарко. Крест Господний на шее греет. Да ведь я ж тебе говорю, Паша, что не имеется на тебе ни гимнастёрки, ни рубахи, с улыбкой констатировал Афанасий. – Одни лоскуты на теле висят. Как будто тебя кошки разные царапали.

– Не так же тепло Афоня, – заметил Плотов. – Такое вот лето.

– Да ежели мне зябко будет, то с Михаила рубаху сниму, – пояснил Буров. – Ему теперь всё одно. Он преставился, мертвый, значит, смирился, получается, с этим миром и в другой отправился. Упокой его душу Господь. Славный был человек и отважный анархист.

Впрочем, кто славный, а кто и не совсем, пусть, на самом деле, Всевышний решает. Он ведь явно не тех обожает, кто в церквях да молельных домах свои порядки устанавливает, а ближе к униженным, оскорблённым и обездоленным людям. Кому, как не им жить-то в раю. А всё есть в беспредельном и вечном Мироздании. Вот поэтому очень многим нельзя уходить из земной жизни, потому что там, на суде божьем, и после него ничего уже хорошего их не ждёт… Ничего и никому там не списывается. Так вот объяснил всем присутствующим Афанасий.

Иди человек к Богу, да не по цветочной аллее, а по топкой трясине жизненной, в которой ты потерял многих близких тебе людей. Правда, не ты, а только они тебя потеряли, и плачут по тебе, по «мёртвому», там, в светлых, да и сумеречных Мирах. Поминают тебя, может быть, и тамошней водкой.

Глаза Трифона горели и страхом, и ненавистью, и жаждой жизни.

– Слышь, Павел,– сказал уже сладким, полудурочным голосом Трифон.– Юльке-то кровь разогреть надо бы. Всё легче перед смертью будет. Сначала ты, Плотов, первый. За тобой – почти законное право, все знают; после – Афоня, а я уж – последний. А после меня пусть будет этот… автор, который Рында.

– Не понял тебя, Трифон, – признался Павел. – Разъясни то, о чём говоришь.

– А чего не понятного? – продолжил Трифон. – Ничего не поделаешь тут. Я ведь в командирах не значился. Простой, так вот и жил, обманутый всеми. С разных сторон. А Рында пусть за мной будет, он не здешний.

– Как это? – удивился Павел.– Как кровь разогнать?

– Просто. Баба же. И очень даже, молодая,– повёл плечами, Трифон.– Что ей так пропадать? Пусть перед смертью потешится, в себя придёт. Сразу четырёх мужиков поочередно попробует.

Ни слова не говоря, Афанасий очень быстро встал на ноги, приподнял с пола Трифона за ворот рубахи и нанёс ему мощный удар кулаком в челюсть. Трифон мгновенно отключился. И не мудрено.

Хотел было поначалу Рында поддержать Трифона, вступится за него, хотя словесно. Ведь он даже… на правах автора, вполне, мог бы тоже поучаствовать в такой вот сексуальной процедуре. Его милая Ренальда никогда не узнает об этом. Да и не поверит, что такое возможно. Да, в принципе, его славной супруге, глубоко на всё это плевать. Это уже Роберт Борисович пусть не чётко, но понимать.

Но он вовремя сдержал себя, не стал предлагать свои услуги и даже ничего не успел сказать. Хорошо, что промолчал, а то ведь мог получить очень хороший удар в лоб или в челюсть, если не от Афанасия, то, конкретно, от Павла.

Буров, без сомнения, был одним из самых сильных и ловких воинов из отряда Павла Плотова, потому и кулак у него действовал довольно умело.

– Вот это ты, Афоня, зря,– заметил Павел,– здесь уже было моё дело. Не злоба в Трифоне так заговорила, а его сердце… заячье. Ну, да, ладно, браток. Всё же, спасибо. Я, видать, виноват, что бросил всех вас в пекло. Моя вина. Каюсь!

– Всё было правильно, атаман, – сказал Афанасий. – А как же по-другому-то?

– Я же в университетах не познавал мудреных наук, – продолжил говорить Павел, – правда, закончил гимназию. Удалось. Я из железнодорожных мастерских совсем малым на войну с немцами пошёл, а потом и в революцию… явился. Ошибался порой. Сначала в большевиках состоял. Но всё понял, одумался. Я из рабочей семьи. Скажу честно, что и сейчас мне не всё понятно. Многие смерти на моей совести. Что уж там говорить…

– А что было делать, Паша? Все понимают, ты поступил, как положено. Паша, отец ты наш по духу и по воле, – сказал с волнением Афанасий.– Гадов пригрела анархия, таких вот Тришек. Мало их в наших рядах, но есть. Как же я раньше-то не распознал Трифона-то? Вроде бы, с виду, мужик как мужик.

– Не суди его, Афоня. Предчувствие смерти в ужас его ввело, озлобило и сковало, и почти разума лишило, – пояснил Павел. – Но мы-то с тобой умрём свободными. Ведь главное, внутри себя свободу эту чувствовать и понимать. Когда душа свободна, тогда и человек тоже волей дышит… даже за семью решётками. Я уже всё обдумал, но ничего доброго на ум не приходит. Ясно, что нам не уйти отсюда. От расстрела не спастись. Никак, малина-земляника! Много их. Трусливы, как зайцы. Они стеной встанут. Сто стволов на нас направят. Тысячу!

– Не спастись, Паша, не спастись. Я тоже не стар, я чуток лишь постарше тебя. И жить хочу, – признался Афанасий. – Но коли уж выпало умереть, так умрём по-человечески, по-христиански. Не за царя Николашку, который столько людей уничтожил и на Ходынке, и в день Кровавого Воскресенья, и на Ленских приисках… Мы не увидим того, но найдутся продажные шкуры, которые и ему будут хвалебные оды петь. Противно всё!