Евгений Биктимиркин - Проводник

Они расселись на полу и разделили пищу между собой. Кушали молча и лишь изредка хихикали, переглядываясь. Женя посмотрел на них отрешенным взглядом и тоже усмехнулся. Сбитая птичка была одна, здесь нечего есть, и все понимали, что, скорее всего, у них в зубах мясцо чингарина…

– Куда теперь? – спросил Женю тот, что в сером балахоне, вытирая губы рукой.

– Ввысь. До самого Царствия Небесного…

Дальше путь был гораздо проще. С новыми спутниками внутренняя связь установилась крепче, как ни парадоксально, возникло ощущение, что они знают друг друга с давних пор. Они мгновенно слились в единый стабильный нерушимый эгрегор и создали вокруг себя оранжевый пузырь – область, что согревала, защищала от назойливых метелей и экономила энергию.

Они целеустремленно шли, не проваливаясь в снег. Их не заботила усталость, не было никаких глупых причин, чтобы нарушался их божественный транс. Пару раз кое-кто поскользнулся, но остальные, ощущая это, быстро подхватили падающих.

Неизвестно, сколько они прошли так, в сладостном забвении, и непонятно, как набрели на это волшебное место. Вершина одной из самых монументальных гор была на удивление просторной. В отличие от своих дальних, чуть более высоких остроконечных сестер, ее шапку словно срезали каким-нибудь космическим орудием. И вот они – Врата в то самое Царствие Небесное. Они были огромны – с трехэтажный дом, мерцающие позолотой, обрамленные мраморными пилонами. Они словно мираж, сотканный из облаков, доступный лишь в духовном спектре. На фоне снега и бледно-лилового неба их было едва видно, а маковки то и дело расплывались даже от столь опытного и пристального взора. На душе запели песни блаженные голоса, а свет с небес, до которых теперь рукой подать, отражаясь от волшебных створок, позванивал хрусталем.

Естественно, двери были закрыты. Евгений постучал кулаком. Секунд через десять – еще раз. Затем еще и еще, настойчивее, и прислушиваясь, не идет ли, не летит ли кто.

Потом Женя прислонился всем телом, ввел себя в самое, как казалось, подходящее состояние и попробовал просочиться сквозь. Открыв глаза через полминуты, он обнаружил, что двери все еще перед его лицом, закрытые. Он оглянулся – а товарищей и след простыл…

Недолго думая, Евгений вскинул молот из-за спины и как следует им шваркнул. Едва заметный гул быстро был задушен, а двери даже не дрогнули. Женю охватила ярость, он вызвал силу Баррента и ударил с такой мощью, какая могла бы пошатнуть бетонный дом на Земле. Опять впустую. Он все бил и бил, а молот почернел совсем.

Евгений перевел дыхание и осмотрелся – не объявились ли «компаньоны». Даже в подзорную трубу не видно было темных точек. После он попробовал выстрелить из лука, и у него даже почти получилась царапина Люциановым мечом. Она, совсем бледная, всего с полметра длинной, медленно пролетела до щели меж дверей и тут же исчезла. Жалкое зрелище. Ничего больше у него с собой не было: ни взрывных стрел, ни возможной помощи Хаша с его сотрясателями.

Через какое-то время Женя сел на колени и стал молиться Создателю, даже распростер руки к небу, лишь бы тот всего лишь на всего открыл эти чертовы двери. А в ответ лишь тишина и пустота. Как было с Женей много-много раз, что навсегда оставило на его душе темное пятнышко. Хаотично в памяти стали всплывать кадры из Жениного детства. Они появлялись и раньше, во время восхождения, но сейчас посыпались шквально. Притом большую часть Евгений не помнил: разговоры родителей, семейные пикники и взгляды первых людей в жизни и их лица; лица, что пугали до плача; мгновения радости от подарков; те времена, когда для счастья еще ничего не было нужно; тот момент, когда первый раз познал страх от того, что мы смертны; первый раз, когда принял наркотик, и так далее…

Духи разочаровались в Создателе, во всех, кто, казалось, мог их услышать и хоть немного помочь в самом главном – единственном, чего они просили и на что надеялись.

В горле застрял комок, тело обмякло, словно из него высосали все силы разом, даже те, благодаря которым он стоял. Он упал на колени, руки дрожали, тек холодный пот. Стало трудно дышать, сердце не ощущалось на фоне пытающегося скрючившегося в агонии разума.

Весь этот проклятый путь, пройденный вдолг, оказался бесполезным. Меня опять все покинули. Даже те, ради кого я хотел добиться единственно важного, и чем отчаянно желал поделиться. Остались лишь иллюзии, да и те скоро развеются, как этот поганый снег. Не было ничего, чтобы пройти хотя бы треть пути назад. Да и смысл? Глаза бешено забегали на искаженном изможденном, постаревшем лице, вернулась ярость и отвращение к самому существованию жизни.

В очередной раз замахнувшись, перед самым ударом Женя заметил, что в его руках меч. Он всего лишь хочет видеть своими воспаленными глазами, что есть еще, и видит тьму, и в ней – несколько планет. Выбрав какую-то наспех, словно пытаясь добежать до туалета в неумолимых рвотных позывах, он двинулся к ней, свалился навзничь и потерял сознание.

Валяться на кровати – как же это приятно! Как сохранение в игре, как «домик» для ребенка, как место, где бывает «шпили-вили», как трон для вечно мудрых. Но сейчас хотелось все: и в туалет, и пить, и есть, и размяться, и почесаться, и, боже упаси, чего еще одновременно!

В лачугу проникал дневной свет. Они, со стуком дровосека и «дышащими» стенами нашептывали мне: «проснись и пой».

Лежанка из дерева с соломой, да холщевой накидкой. Благо, в меру жесткая – спина побаливала на пару процентов от возможного.

На мне лишь рубаха, да штаны – стал искать вещи. Мне наплевать, если переодели, но где мои вещи?! Как всегда поверхностно осмотрев интерьер, я остановился и решил присесть обратно, чтобы как следует подумать. Все поплыло и ватные ноги вовремя усадили меня на койку.

Это не та хижина. Да что гадать-то?

Я отдышался, прислушиваясь к каждой части тела, прежде чем снова встать.

Едва я открыл ветхую дверь – чуть не обомлел. Пусть даже эта избушка деревянная и дырявая, как сито, воздух в ней затхлый, спертый, и не шел ни в какое сравнение с этим кислородным шквалом, что поджидал, чтобы радостно налететь на меня с объятьями.

Мы находились на опушке, и повсюду непроглядный сплошной лес. Пахло скошенной травой и древесиной. Шелест листвы отражался многократным эхо, и вновь проявлялось буйство красок, как будто «ущемленные» цвета сочились сквозь картину реального плана. Они говорили: «вот она я – посмотри на меня!». И вновь разноцветные пузыри и вихри – классика.

Я стоял и смотрел на это великолепие, готовый описаться по нескольким причинам, и, возможно, еще приоткрыв рот. А на меня все это время смотрели женщины – та, что рубила дерево, остановилась, судя по застывшей мнимой тишине.