Екатерина Мельникова - На шаг позади

– Артем, не жалей меня – я был счастлив. Сколько людей продало бы душу за то, что было между мной и Толей? Некоторые чувства слишком особенны, чтобы «могло получиться еще». У тебя с моей матерью та же самая неземная связь, мне видно это через свой космос, я понимаю все , но пока не могу привыкнуть. Я хотя бы стараюсь . Раз уж вы вынуждаете меня терпеть. В таком случае дайте и мне ощутить вашу поддержку, а не страдать от страха вас потерять. Хорош ли тот родитель и друг, которого можно потерять из-за своей ориентации? – Казалось бы, мои слова имеют успех, поэтому когда зависает студийная тишина, я обмираю и жду ответ Артема – согласится ли он, сдастся, или…? Если произойдет некое «или», я умру на месте.

– Я запрещаю тебе этим заниматься. – Наказывает он с железом в горле, так что я умираю на месте. А еще хочу напасть на него, но поскольку неспособен шевельнуться, за меня на Артема нападает мое отражение в стекле.

– А я и не занимаюсь. Но мне интересно, как ты это сделаешь. – Говорю спокойно, делая вид, что внутри у меня не кровоточит разбитое сердце, а вокруг куча дверей и выход к свету, но не каменная коробка бессилия со всех сторон.

– Да уж как-нибудь. Меня только собственный труп заставит одобрить ваши отношения.

– А меня сколько трупов заставят одобрить ваши?

Наши отражения дерутся так, что Карина вызовет полицию.

– Тебя заставит то, что я могу нечаянно проболтаться о твоем голубом увлечении при Тане.

Какая-то инъекция ядовитыми травами. Особенно ядовито это подлое «нечаянно». Сволочь. Вот что я хочу закричать: ты – засратая подлая сволочь! Но мне не приходится – не сомневаюсь, это на полной громкости несется из моих глаз. Наши отражения уже в крови, бегут писать заявления об избиении, разводятся и меняют замки. А затем мы возвращаемся в кухню.

Мамы еще нет, видимо, обследуя квартиру, она решила рассмотреть каждую деталь интерьера. Перед нами открывается возможность подвести логический итог беседе с остатками мозга. Как долго мне еще уступать? Почему только Карина нормально относится? И Петр, который еще раз пытается остудить дикий нрав Артема:

– Твоя нетерпеливая оскорбительная критика отдалит тебя от на редкость хорошего друга. Всеми словами ты обозначаешь границы допустимого: даешь понять Славе, что он может быть любим только в той шкуре, в какой ты его хочешь видеть. Это неправильно.

– Я не просил тебя вмешиваться, папа.

– То есть, мне вмешиваться, когда мои комментарии в твою пользу?

– Знаешь, тебе плевать на его вкусы только потому, что он тебе не сын.

– Смотрю, ты очень хорошо меня знаешь. Прямо видишь насквозь.

Им приходится остановиться, когда в кухню возвращается мама. Артем уже улыбается во всю, а меня бесит, что он так быстро может вернуться из тьмы к свету сразу после того, как поссорился со мной в хлам, а отражения наши даже на следующий день не собираются забирать заявления о нападении.

В понедельник мой первый рабочий день и я изловчился задать себе шикарную характеристику, так сильно напился на свадьбе в субботу, и столь же успешно повторил эту процедуру в воскресенье. О том, что больше не работаю в больнице и устроился на освободившееся место в мед-центр «Во имя жизни», я вспомнил в воскресенье вечером. С утра меня начало тошнить. Я едва познакомился с врачихой в кабинете электрокардиограммы. Едва обосновался за новым столом, как мне понадобился туалет. В туалете меня наконец прорвало, я сорвал с себя голубой медицинский чепчик, сорвал шкуру, которая мне с некоторых пор слишком велика, упал на край унитаза и из меня с болью и стоном принялся выворачиваться этот отвратительный год, ужасная мамочкина свадьба, ссора с Артемом, дешевый коньяк и разъедающая пустота. О том, что я рвал, первой по моему лицу поняла врач функциональной диагностики, с которой мне предстоит работать и которая попросила называть ее просто Стеллой. Меня завалили под капельницу, я сто раз после нее пробегал отлить, почувствовал себя намного лучше, но теперь меня забеспокоило отчество врачихи. Стелла Анатольевна . Слишком много Анатолиев вокруг! Главный хирург и того хуже Вячеслав Анатольевич . Куда ни плюнь с завязанными глазами, попадешь в Анатолия.

– Так. – Натиском говорит Артем в своей машине, когда вечером вынудил меня поехать с ним в кафе. – Мне рассказали, ты валялся в процедурной. Допился? Не будешь больше? – скорее предупреждает, чем спрашивает. – Надо поговорить. Не о том, что было на свадьбе, а о твоем состоянии.

– То есть, о том, что было на свадьбе.

– Слава. – Опять этот успокоительный голос, как в домашней студии. – Прости за пощечину в ресторане. У тебя шла кровь, прости за это. Я переборщил.

– И ты. Сам знаешь, за что. Ты меня не возбуждаешь, это темнота. И я был…

– Я не знаю, о чем ты говоришь. Договорились?

– Спасибо.

– Ты можешь поговорить со мной, о чем хочешь, кроме этого.

– Не думаю.

– Слушай, извини, если слишком грубо выражаю свое мнение. Если хочешь поговорить о парне – говори. Главное, помочь себе справиться.

Я заползаю в себя подальше, ориентируясь в такой темноте, к которой давно привык – туда, где пахнет коньяком и из угла в угол снуют голодные коты. Справиться . С кем? С Толей? Если бы я только мог. Лучше бы я провел свои выходные в психушке…

В «Зингере» приятный гул тихих разговоров. Я рассматриваю официанта, мучающегося в уголке с протиранием стакана. Он с таким тоскливым видом трет один и тот же прибор, что мне хочется прижать его голову к своей груди и утешать, пока он не уснет. Артем ерзает на месте, поправляет воротник одной из своих рубашек, специально сшитых обольщать, теребит салфетку, вилку и фразы – хочет поговорить обо всем. И я. В моем внутреннем монологе ужасно много запятых, мне нужно сократить мысли до коротких предложений.

«Я понимаю тебя», – мне так понравилось, как он это сказал в студии. О нас с Толей. Словно наша химия поразила его кровь. Дверь хлопается, вокруг нас пролетают фразы, тихие и громкие. «Нам, пожалуйста, на двоих столик! » – говорит человек, но мне слышится «Толик». «Обсудим это, что ли? » – говорят, но во мне отзывается «Толи». С такими карамельными конфетами вместо глаз даже самые прекрасные оттенки заката не сравнятся по цвету. На какой сесть поезд, чтобы оказаться так далеко, чтобы забыть? Возможно, сейчас, через столько лет, меня наконец-то ослепит гениальная идея, как сделать так, чтобы больше не думать об этом? О том, как это было прекрасно: краснеть до кончиков волос на первых свиданиях, не в состоянии поднять смущенный взгляд, пока он смотрит, не в состоянии отвести глаз, пока он смотрит в сторону; переживать, сделать ли шаг, когда думаешь, что он чувствует то же самое, но все ж точно еще не знаешь.