Доната Митайте - Томас Венцлова

В конце стихотворения это тождество, противостояние, горькое пожелание вечного покоя, напоминающее об историческом прошлом («Ты жил как другие сверстники, / разве что цельнее – чтобы я безмолвно шевелил губами / и повторял слова, которыми тебя не провожали: / вечный покой дай им, Господи. Без тяжелых снов. / И Вечный Свет да светит им. Как шахтерская лампочка» [179]), приобретает символическое звучание:

Эту связь между старшим и младшим поэтами, отраженную в стихах, могли бы определить слова Катулла «odi et amo», которыми Томас Венцлова, подобно польскому писателю Александру Вату, обозначает взаимоотношения поэта и речи.

Когда Литва стала независимой, Томаса Венцлову не раз просили рассказать о своем отношении к отцу, подразумевая, что сын должен осудить отца – коммуниста и советского функционера. На это аморальное требование Томас однажды ответил предельно ясно: «Всегда найдутся люди, которые будут говорить плохо о моем отце, но я считаю, что сыновний долг в другом. Он определен четвертой заповедью, а этой заповеди, как и всех Десяти, я стараюсь в жизни придерживаться. Требование к сыну осудить отца увековечивает менталитет Павлика Морозова. Этого не будет». [180]

Долгое время Томас Венцлова был известен как сын советского писателя Антанаса Венцловы. Сейчас все больше читателей говорят об Антанасе Венцлове как об отце поэта Томаса Венцловы. Для истории литовской литературы важны они оба.

В 1975 году в альманахе «Весна поэзии» было напечатано стихотворение Томаса Венцловы «Ода городу». Даже еще незнавшие, что поэт собирается эмигрировать, почувствовали в стихах прощальную ноту. Венцлова как бы прощается с Вильнюсом, с Литвой, осознавая, что расставание неизбежно:

Но до настоящего прощания оставалось еще два года, полных напряжения, важных событий и разнообразных дел.

Томас Венцлова с юности стремился и к интеллектуальной, и к географической свободе, мысли об эмиграции посещали его не раз, но долгое время казалось, что оставаться в Литве патриотично: «Мир стал ближе благодаря технике – и нечеловечески далеко, но совсем не из-за техники. <���…> Надо жить той судьбой, которая дана твоему народу. Но трудно. Часто думаю, сбежал ли я, если бы представилась возможность (отвлечемся от опасностей и последствий). Скорее всего, нет; со слезами, но нет» [182]. Постепенно Томас понял, что работать не лицемеря становится все труднее, идти на компромиссы не позволяет совесть. Каждый человек в ответе прежде всего себя, а послужить родине он может и из-за границы.

9 мая 1975 года он написал «Открытое письмо ЦК Компартии Литвы». В нем сдержанно и лаконично изложены мотивы, которые подвигли автора на просьбу об эмиграции:

Коммунистическая идеология мне чужда и представляется в большой степени ошибочной. Ее безраздельное господство принесло моей родине немало бедствий. Барьеры на пути информации, репрессии по отношению к инакомыслящим толкают наше общество в застой и отставание. Это губительно не только для культуры. Со временем эти методы способны погубить и само государство, которое с их помощью пытаются укреплять. Не в моих силах что-либо в этом изменить. Я не мог бы это сделать и тогда, если бы обладал той властью, которой обладаете вы. Но все же я могу – и даже обязан – откровенно изложить свое мнение. Это все же больше, чем ничего.

Эти взгляды у меня сложились давно и самостоятельно. На протяжении многих лет я не высказал и не написал ни единого слова, которое бы им противоречило. <���…> Любой гуманитарий в Советском Союзе вынужден непрестанно доказывать свою верность господствующей идеологии, чтобы мог работать. Это легко для приспособленцев и карьеристов. Это нетрудно, хотя, быть может, неприятно для убежденных марксистов. Для меня это невозможно.

Я не умею писать «в стол», мне нужен контакт с аудиторией. Никакой работы, кроме литературной и культурной, я делать не умел и не хотел бы, но возможности такой работы для меня из года в год ограничиваются, поэтому самое мое пребывание в этой стране становится бессмысленным и сомнительным. <���…> Прошу разрешить мне в соответствии со Всеобщей декларацией прав человека и действующим законодательством отбыть вместе с семьей на жительство за границу. <���…> Также прошу не подвергать дискриминации тех членов моей семьи, которые придерживаются иных, нежели я, взглядов и остаются в Литве. [183]

Автора вызвали в ЦК компартии, где он еще раз подтвердил, что письмо – плод долгих раздумий, а не минуты отчаяния. Тогда ему предложили официально подать просьбу в ОВИР о разрешении эмигрировать. Но никто не спешил выдавать разрешение. Так Венцлова стал нетипичным «отказником»: он не был евреем, приглашения от родственников у него тоже не было, только университет Беркли предлагал ему работу на один семестр. Власти пытались создать видимость, что поэта в Литве совсем не дискриминируют: Министерство культуры предложило ему перевести «Бурю» Шекспира, издательство «Вага» – стихи Рильке. Томас взял эти заказы, но от своего намерения не отказался.

«Открытое письмо» Венцловы ходило в Вильнюсе из рук в руки, его напечатал и литовский журнал Akiračiai [184], выходящий в США (железный занавес постепенно ржавел, и в нем обнаруживались просветы, через которые вытекала информация). Один из либерально настроенных эмигрантов – историк Винцас Трумпа попытался в том же журнале показать Томасу, как на самом деле живут литовские гуманитарии на Западе: «Между обладанием свободой и возможностью ею пользоваться – огромная разница. У всех у нас тут, в Америке, есть так называемая свобода (хотя, конечно, вечером на улицу лучше не выходить), но кто может свободно выбрать литературную или творческую работу? <���…> Можно свободно писать, но как ты заработаешь на хлеб, твое личное дело. Если хочешь, можешь покончить с собой» [185]. Томас Венцлова ответил историку, что об изъянах западного мира он наслышан и что по сравнению с недостатками страны, которую он хочет покинуть, они не так уж страшны. Некоторые знакомые в Литве тоже пытались отговорить Томаса. Так, режиссеру Аурелии Рагаускайте казалось, что Венцлова необходим Литве, а в среде американских литовцев, с их узкими взглядами и интригами, не приживется и будет страдать: «Если бы я тогда знала, что он станет профессором Йельского университета, я бы сказала: „Езжай!“». [186]