Александр Руж - Зов Полярной звезды [litres]

Чальм меж тем уминал свою порцию и посматривал на сотрапезника с очевидным лукавством. В веже установилось молчание, как в усыпальнице, нарушалось оно только щелканьем огня да монотонным «чавк-чавк».

Вадим съел сколько смог и положил лопатку туда, откуда Чальм перед тем ее взял.

– Как по-вашему «спасибо»?

– Пасьпэ, – подсказала Аннеке.

Вадим повторил, старательно артикулируя и выражая при этом совершеннейшее почтение к хозяину.

– Тирвсэ, – отмолвил нойд недружелюбно.

Вадим надеялся, что саамские церемонии на этом прекратятся, однако Чальм, наевшись, прокаркал «пур вэнч» и сунул Вадиму кружку с темным густым питьем, от которого попахивало кислятиной.

– Оленья кровь, – внесла ясность Аннеке. – Вкусно. Саами любить.

Лучше б промолчала! Вадим поднес кружку к губам, горло схватило спазмом. Подавив рвотный рефлекс, протолкнул в себя глоток отвратительного напитка. Теплое, склизкое… Жидкое дерьмо. Как такое можно любить?

Вадим, презрев застольный этикет, зажал нос и залпом осушил кружку. Едва-едва не вывернуло, сцепил зубы, посидел в позе сфинкса, покуда не улеглась дурнота.

– Скажи ему, что я премного благодарствую. Это был лучший завтрак в моей жизни.

Аннеке перевела.

– Циййя! – осклабился Чальм, и морщинки вокруг его желтых глаз слегка разгладились.

– Он говорить, ты молодец.

Вадиму это польстило, но он ожидал не комплиментов, а конкретных действий.

Вредный старикашка вытер руки о печок, и без того изгвазданный, привалился к жердине, составлявшей часть каркаса вежи, и захрапел.

Вадим сидел, обескураженный, потом повернулся к Аннеке.

– У него что, тихий час? И сколько мне ждать?

Чальм приоткрыл один глаз, прокряхтел: «Манна дасстэ!» – и вновь собрался на рандеву с Морфеем. Аннеке защебетала по-птичьи, показывая то на Вадима, то на лежавший неподалеку бубен. Нойд с недовольством скосоротился, сыпанул, как фасолью, словами, в которых согласных было вдвое больше, чем гласных.

– Он говорить, чтобы ты уходить. Приходить завтра.

И чтобы Вадим со зла не брякнул что-нибудь дерзновенное и не испортил бы положения, Аннеке поскорее вытолкала его из святая святых, вышла сама. Исход сопровождался храпом Чальма, достойным Гаргантюа.

Очутившись на леденящем ветру, Вадим дал волю чувствам:

– И что это был за фарс? Твой дедуля надо мной поглумился?

Аннеке скоренько увела его от жилых построек к загородке, в которой стояли хрумкавшие свой фураж олени.

– Он тебя испытывать. Ты должен терпеть. Он хотеть понять, хороший ты человек или нет. Можно ли тебе верить.

– И для этого надо было пичкать меня всякой мерзостью? Смертники на Лубянке и то лучше харчуются…

– Не злиться, не надо! – Аннеке смотрела на него, как побитая собака, будто сама над ним изгалялась, а не зловредный дед. – Ты же хотеть узнать про Явтысыя… и я хотеть… Надо ждать!

Негодование Вадима поутихло. И чего завелся, в самом деле? Девчонка ни при чем, она тоже страдает от блажи старого самодура.

– Завтра так завтра. Тогда я пойду?

– Я тебя немножко проводить, можно?

– Идем…

Провожала до середины пути. Вадим и не заметил, как увлекся беседой с северной дикаркой. Казалось бы, какие могли быть общие темы? Но они нашлись. Аннеке расспрашивала о жизни в Петрограде и Москве, дивилась политическому переустройству мира и научно-техническим достижениям. Она была сродни киплинговскому Маугли или Тарзану Берроуза – сообразительная, тянущаяся к знаниям, но волей судьбы оторванная от культуры и образования, запертая у себя в тундре, где ни библиотек, ни кинематографа, ни школ, ни музеев… Такое несоответствие желаний и возможностей не вызывало ничего, кроме сочувствия.

В свою очередь, Вадим выказал интерес к саамскому обиходу. Узнал, к примеру, что рукавицы по-здешнему называются «койбицы», ходят лопари не в пимах, а в каньгах – меховых сапогах с оборками, в которые для мягкости кладут вместо стелек пучки сухой травы, а ездят не в санях, а в кережах – сухопутных лодчонках, возимых оленьей упряжкой. Вместо брюк у них штаны-ярры, а в пищу идут не только оленье мясо и кровь, но и такие находки для гурмана, как суп из пойды (сала) с добавлением ягоды-вороники и измельченного рога.

– А как будет по-вашему «Меня зовут Вадим»?

– Мун нэмм ли Вадим.

– А «здравствуйте»?

– Тиррв.

– А «тундра»?

– Чарр.

– А… – Череда вопросов дала сбой, но, помедлив, он досказал: – А как будет «красивая девушка»?

– Моджесь нийта, – ответила она чуть медленнее, чем обычно.

– Моджесь нийта, – продекламировал он нараспев, как стихи, и посмотрел на Аннеке так, что вогнал ее в краску.

На следующий день повторилась та же буффонада: Чальм, как Демьян из басни, вволю накормил своего посетителя саамскими деликатесами, угостил черничным взваром, но к делу так и не приступил. То же было и на третий день.

Вадим бегал в стойбище, как на работу. В лагере властвовал застой, все жили ожиданием Чубатюка с новостями из губкома. Барченко на вояжи своего подчиненного смотрел сквозь пальцы, довольствовался отчетами вроде «первый этап договоренности позади, приступаю ко второму». Сложнее было с Аделью. Каждый вечер, истосковавшись, она зазывала его к себе в вежу. Вдвоем они проводили время за привычным занятием, Адель отрабатывала на отлично, как умелая гетера, но Вадиму это стало приедаться. Нет, его влечение к рыжеволосой медичке не пропало, но он все больше воспринимал ее именно как любовницу. Обмен новостями и мнениями получался все более куцым. Утром Вадим спешил в стойбище и там отводил душу в общении с Аннеке. Неграмотная саамка, коверкающая русский язык и не прочитавшая за свои двадцать лет ни строчки, оказалась кладезем житейской премудрости. Как собеседница Адель ей и в подметки не годилась. Вадим никогда бы не поверил в такое, если б не собственный опыт.

Адель была не из тех женщин, кто довольствуется малым. Она недолго сносила его отчужденность, взялась спрашивать, он увиливал от прямых ответов и ощущал себя все более стесненно.

Но вот настал день, когда нойд перестал кривляться, созрел для того, с чем Вадим к нему и подкатывался. Изгнал, как и в прошлый раз, Аннеке на холод, бросил остатки яств в костер (то ли уборку таким макаром произвел, то ли богам лопарским дал подкрепиться), разоблачился до пояса и бряцнул в бубен.

Вадим, уже знакомый с правилами игры, дрессированным пуделем прыгнул на оленью шкуру и устремил взгляд на огонь. Как только закачалось в воздухе заветное «ум-м-м», зарылся в прошлое. Ну-кася, куда нынче зашвырнет непредсказуемая память?

Ба, знакомые лица! Вадим определил себя идущим по заваленной снегом долине, а рука об руку – Крутов и пилот Миша. Падение аэроплана не прошло бесследно: Миша на ходу убаюкивал перемотанную окровавленными тряпицами левую руку, а Крутов прихрамывал и опирался на сучковатую клюку. У Вадима поднывала грудная клетка, было больно дышать – видно, припечатало, когда крылатая махина обрушилась с небосклона. Но трижды скудоумным надо быть, чтобы, разминувшись со смертью, жаловаться на безделицу…