Лин Яровой - Зазеркалье

— Сегодня праздник на площади, — сказал я. — Будут жечь костры, жарить мясо и кричать пьяные песни. Хочешь сходить?

— Хочу. Мне нравится, как здесь гуляют. Словно в русской сказке.

— Как на нашу свадьбу, помнишь?

Лида засмеялась.

— Такое не забывается.

Она наполнила рюмки, и мы снова выпили в честь годовщины. «Раз уж свадьба длилась три дня, почему бы и не отмечать её так же?» Эта мысль мне понравилась. Совесть притихла, и в сердце вернулся покой.

Покончив с рыбой, мы принялись за грибы и картошку. После прогулок на свежем воздухе ели с аппетитом и почти не разговаривали. Запахи еды будто раскрылись, заиграли оттенками. Я скрёб сковородку ложкой, цепляя жареный лук. Чувствовал, как приятно разливается по телу сытость.

— За нашу любовь, — сказала Лида, поднимая рюмку.

— За нас.

Мы выпили по третьей, и солнечный свет, заливающий дом, стал искриться ещё сильнее, отражаясь в наших заблестевших глазах.

Когда с обедом было покончено, я помог Лиде убрать со стола посуду, затем вышел на террасу и закурил. Синий дымок завился кольцами в прохладном воздухе, и от табака вперемешку со спиртным, мир стал казаться тягучим, мягким, уютным. Мысли путались в голове, сменяя друг друга, словно узоры в калейдоскопе — пёстрые, повторяющиеся; в этой цветной кутерьме, я вспомнил слова Лёпы про раскрашенный камушек.

«А ведь камушек — это яйцо, — родилась в голове мысль. — Сам подумай, змея откуда рождается? Из яйца. А лесной царь откуда приходит? Из белого камня. Значит, белый камень и есть яйцо».

Стало удивительно, как раньше это не приходило мне в голову. Видимо, нужно было захмелеть, чтобы образы, живущие в памяти, стали послушным и начали отражать друг друга.

«Дурак ты, Андрей. Ей-богу, дурак. Ты в сказку попал, а в сказке нечего ловить с твоей следачьей логикой. Тут по другим законам живут. По колдовским. Хочешь Колебина найти — так ты и думай, как полагается. Не версии строй, а сюжеты рисуй. Не следы ищи, а символы. Холодным умом здесь ничего не добьёшься. В сказке вся твоя криминалистика — пыль и стеклянная крошка. Здесь по-другому надо мыслить. Образами. Идеями. Более крупными формами, понимаешь? Как Лида говорила. Воздействовать на мир другими категориями».

Из дома донесся голос жены. Она что-то сказала, но я не расслышал что именно.

«Хочешь разгадать секрет Колебина, так ты и мысли, как он. Отбрось свою рациональность. Шаманская болезнь — это сумасшествие, помнишь? Там, где заканчивается рассудок, начинается волшебство. Вспомни хоть того же Лёпу. Он дурак дураком, и поэтому понимает. Видит, что на самом деле в Роще происходит. Иначе откуда б он знал, что смерть рекой пахнет? «Каракатица в реке живёт». Так ведь он говорил?»

Стоило вспомнить эти слова, как они растеклись в голове. Мысль застыла уже в другой форме, родив озарение:

«Ну конечно! — воскликнул я мысленно. — Смерть в реке. Река есть вода. Вода — отражение. Смерть живёт в отражениях. В Зазеркалье. Так… Давай крути, Андрей. Крути дальше…»

Вновь послышался голос жены из дома. Кажется, она о чём-то просила, но я пропустил её слова мимо ушей. Слишком боялся отвлечься и потерять нить.

«Отражения… Лида постоянно говорит об отражениях. О том, что мы сами рисуем образы в них. Помнишь, что она сказала в ту ночь? «У тебя глаза кошачьи, Андрей. Ты видишь больше, чем понимаешь, и всё увиденное остаётся отражениями на радужках». А ведь глаза — зеркало души, так ведь говорят? Хм… Зеркало души… забавный образ».

Мысль растекалась, рождая всё новые идеи. Так воск с гадальной свечи растекается и капает в холодную воду, образуя в ней фигурки, символы, силуэты…

— Кот! — крикнула Лида. — Ты что, уснул?

Я дёрнулся и выронил сигарету. Выматерившись, затоптал искры, рассыпавшиеся по крыльцу, а затем повернулся и сказал:

— Прости, задумался. Ты что-то хотела?

— Уже неважно. Ты в баню идёшь?

Она стояла голая, обернувшись в белое махровое полотенце, и на ногах у неё были смешные тапочки с заячьими ушками.

— Да, конечно. Идём.

Я разделся прямо на террасе — снял брюки с носками и стянул футболку. В одних трусах босиком пошёл с Лидой через двор. По пути заглянул в сарайчик и снял с верёвки берёзовый веник. Затем сбросил в предбаннике последнюю одежду и зашёл внутрь.

— Всё понятно, — сказала Лида, когда я закрыл за собой тяжелую дверь бани.

— Что понятно?

— Ты растопил печь вполсилы.

Она сидела на полке обнаженная, уже раскрасневшаяся и взмокшая, и держала в руках ковш с водой. Дождавшись, пока я отойду от печки, Лида плеснула на камни, и в воздух с шипением поднялось облако горячего пара. Запахло пихтовым маслом.

— Ты меня в чём-то обвиняешь, царевна?

— Именно так. Обвиняю.

— И в чём же, можно узнать?

Я стоял напротив жены, завороженно наблюдая, как капельки пота бегут по её шее, по блестящей коже, стекая в ложбинку между чуть вздернутых грудей. Чёрные мокрые пряди падали на груди, прикрывая соски, и Лида, заметив мой взгляд, усмехнулась, убрала волосы за спину, чтобы я мог получше всё рассмотреть.

— Обвиняю тебя в грязных мыслях.

— Вот значит как… — покачал я головой. — А разве не за этим существуют бани? Чтобы оставлять в них всю грязь?

Лида прикусила губу и чуть опустила ресницы.

— Неплохо-неплохо… Проходимец.

— Тебе это нравится?

— Неважно. Вопросы здесь задаю я. Так что? Будешь упираться или признаешься?

Вытянув вперёд ножку, она провела стопой по моей груди. Затем попыталась убрать, но я не позволил — взял её чуть ниже колена, сделал шаг вперёд и провёл ладонью вверх. Всё ближе, ближе… Между бёдер Лиды было скользко. Дотронувшись, я ощутил, как сводит низ моего живота.

— Пожалуй, напишу явку с повинной.

— Мудрое решение. Иди сюда.

Она обхватила мое тело ногами и притянула к себе. Затем посмотрела в глаза — пьяно, лукаво, с желанием, и у меня в голове, будто что-то качнулось, ударив по глазам изнутри. Мир дрогнул отражением в воде, в которую бросили камень. Всё поплыло, стало мягким, ласковым и горячим, и я заметил, что глаза Лиды вновь темны от колдовства.

«Ты женат на ведьме, Андрей… И она твоя».

Полок был высокий — гораздо выше, чем нужно, — стоя перед ним, я ничего не мог сделать. Почти ничего.

— Да… — выдохнула Лида, запрокинув голову. Затем вплела пальцы в мои волосы и задрожала всем телом. — Да…

Низко гудело пламя в печи. Кипела вода в металлической бочке, и пар обжигал кожу. Кровь в сердце становилась всё слаще, гуще, превращаясь в топлённое масло. Ноги Лиды были на моих плечах, и громкое, срывающееся на стон дыхание разносилось в горячем полумраке.

Всё случилось быстро. Лида сжала ноги, затряслась и вцепилась в мои волосы, прижав к себе. Вырвался крик — громкий, протяжный, и несколько секунд её бёдра сводило судорогой, будто от электричества, пока, наконец, крик не затих, и тело Лиды не размякло.