Лин Яровой - Зазеркалье

Она громко дышала. Одной рукой гладила моё плечо, а другой трогала себя — водила пальцами по груди, по животу, будто запоминая наслаждение под кожей.

— Кажется, кто-то весь день притворялся, будто не хочет, — сказал я, проводя пальцами по губам. — Давно ты не заканчивала так быстро.

Лида подняла голову и рассмеялась — глупо, счастливо. Затем взяла мою ладонь, и, держась за неё, спрыгнула с полка.

— Это начало, — сказала жена, опускаясь на колени. — Поверь, милый. Это только начало.

И пламя в печи загорелось ярче, и весь мир растёкся перед глазами, стоило Лиде меня дотронуться. Стоя в жарком тумане, я ощутил, как разгорается огонь, поднимаясь вверх по позвоночнику и рождая свечение тела, зажигая над головой мерцающий нимб. Ослепляя искрами, пляшущими в глазах.

И был свет. И был мрак. И была любовь, звенящая переливами колоколов. Святая троица, что сошлась в крохотной бане, до которой сжалась вселенная, и в мгновение, когда мы с Лидой закончили — уже вместе, сжимая друг друга в объятиях на деревянном мокром полу — я почувствовал, будто и сам вышел из пламени — обновленный и переродившийся.

А моя ведьма всё смотрела на меня, улыбаясь. И глаза её были темнее всех сокровенных снов.

Лихорадочно отмеряя жизнь, сердце билось в груди. Пульс стучал в висках, разгоняя кровь в остывающем теле. Мы лежали с Лидой на диване в гостиной — обессиленные, счастливые, слушали, как за окнами шумит сентябрьский ветер, качающий золотые кроны. К груди жены прилип березовый листик. Я осторожно подцепил его ногтем и сбросил на пол.

— Теперь расскажи, царевна. Думаю, я заслужил это знание.

Лида улыбнулась, не открывая глаз. Затем нежно провела ладонью по моим волосам, взъерошила их и сказала:

— Заслужил-заслужил. Будь по-твоему.

После бани Лида будто растаяла. Голос смягчился, жесты стали по-кошачьи плавными, а тело и разум послушными. Ещё пару часов назад упоминание о змеиной Пасхе вызвало у жены необъяснимый страх, а теперь она говорила о празднике спокойно и ласково:

— Всё живое становится мёртвым, и из мёртвого происходит жизнь, — произнесла Лида, будто начиная древнюю сказку. — В любви и смерти мы находим своё продолжение, и, когда день побеждает ночь, всё начинается снова.

Я прикрыл глаза и вздохнул. С первых слов стало ясно, что рассказ предстоит туманный и простого объяснения ждать не стоит.

— Колдовство мира держится на противоположностях, — говорила Лида, — и мир рвётся надвое во всех направлениях сразу. Потому его и нельзя поделить на чёрное и белое. Как только мы это сделаем, как только приставим зеркало к Логосу и отделим свет от тьмы, тут же появятся две стороны — два отражения. И в другом отражении всё будет выглядеть с точностью до наоборот. Левое станет правым. Правое — левым. Поэтому истинное всегда будет ложным, а ложное — истинным. Без этой игры Слова мир невозможно разделить на части. Без противоположностей наш мир не смог бы родиться. Ведь мир состоит из вещей — из осколков, и, чтобы выявить природу вещи, нам нужно отделить её от других. Говоря другими словами, чтобы понять идею — нужно найти её отражение, ведь отражение — это изнанка, это душа. И как нельзя разбить зеркало на один осколок, так нельзя зажечь свет без темноты вокруг.

Я слушал Лиду, не понимая, о чем она рассказывает, но перебивать не смел. Вместо того, чтобы задавать жене вопросы, я просто закрыл глаза, и старался поймать смысл не сознанием, а чем-то более глубоким — чем-то, что пряталось за пределами разума.

— Из мёртвого происходит жизнь, и всё живое становится мёртвым, — повторила Лида. — Это самая что ни на есть истина, и значит, одновременно ложь. Ведь если взглянуть с другой стороны, из отражения, где левое и правое поменялись местами, то всё мёртвое навсегда останется мёртвым, а жизнь всегда будет побеждать смерть. Даже если прибить эту жизнь гвоздями к распятью или привязать цепями к скале.

Я уловил образ, который рисовала жена. В сознании сошлись два мифа, слившиеся в единое неразрывное полотно. Свет, похищенный у неба, — благодатный огонь и огонь языческих богов-олимпийцев. Образы словно отразились друг в друге, и перед закрытыми глазами пронеслись картинки забытых сновидений: распятый на скале Прометей и прикованный цепями Христос. «Или всё было наоборот? — пронеслась мысль. — Впрочем… какая разница?» Мелькнул перед взором римский орел, вышитый на красных знаменах. С железным клювом — кривым острием копья.

А Лида всё говорила и говорила, и её слова становились всё дальше, дальше, будто растворяясь в тумане… Голос жены уносил в мир легенд и фантазий.

— Пасха есть праздник победы жизни над смертью. И одновременно с этим величайшее восхваление смерти, как продолжения жизни вечной. А змеиная Пасха — её отражение, её тень на календаре. Тёмный праздник, в который всё истинное становится ложным, а ложное истинным. Праздник, который меняет день и ночь местами. Переворачивает правду. Змеиная Пасха — забытая копия Пасхи весенней. Это праздник победы смерти над жизнью и восхваление жизни вечной, как продолжения смерти. Первое воскресение за полной луной после осеннего равноденствия. Время последней жатвы и время, когда умирают ведьмы и колдуны.

Лида помолчала немного, а затем сжала мою ладонь и сказала:

— Змеиная Пасха завтра.

В комнате повисла тишина. Поток образов рассыпался зеркальной крошкой, и я вновь обнаружил на диване себя — обычного, живого, испуганного. В ушах звенело эхо:

«Время, когда умирают ведьмы и колдуны…»

Страх накрыл волной. Не той, что возносит, а той, из-под которой не выбраться. Это был внезапный прилив, что смял дыхание, будто хлипкий бумажный кораблик, и оставил лишь один путь — в темноту, на дно, к смерти.

— Тише… — прошептала Лида, ещё сильнее сжав мою руку. — Ты чего, кот? Я всё ещё рядом.

В висках колотился пульс — громко, часто, сбиваясь с ритма. В ушах стоял писк. Мышцы будто потеряли силы — совсем как вчера, когда я зашёл в колебинскую избу, провалившись в невидимое болото. Мне понадобилось много времени, чтобы успокоиться и подавить накативший приступ паники.

— Что-то мне дурно, — сказал я, глубоко вздохнув. — Воздуха не хватает.

Лида оглянулась и посмотрела на раскрытые окна. Затем встала с дивана и открыла дверь нараспашку, запустив в комнату холодный ветер.

— Ты здесь?

Я посмотрел ей в глаза и кивнул.

— Не похоже, — сказала Лида. — Мои силы переходят к тебе. Прости, что всё так быстро. Что чувствуешь?

— Будто проваливаюсь куда-то. Моё тело… Оно тяжелеет.

Лида подошла и взяла меня за руку. Закрыв глаза, зашептала что-то быстро и неразборчиво. Я ощутил, как тепло её ладоней перетекает в меня, но тут же растворяется, касаясь темноты, давящей в низу живота. Было похоже, будто чистую воду льют в нефтяную лужу.