Лин Яровой - Зазеркалье

— Смутно.

— «Смутно» — подходящее слово, — кивнула Лида.

Мало-помалу я начал улавливать смысл её метафор. «А ведь и правда. Ночью всё было точно так же… Все эти бесконечные пробуждения и кошмары — они не имели четких границ. Это и не сон, и не явь, а что-то между. Даже нет. Не между… Я был и там, и там одновременно. Как в зеркальном коридоре. Будто в кошачьих глазах, которые видят все миры сразу».

Всё ещё чувствуя жжение в груди, я принюхался к воздуху в гостиной:

— Что такое? — спросила Лида.

— В этом видении… Я видел пожар. И змею. Здесь в доме.

Жена пожала плечами.

— Ты видел себя.

— Что?

— Себя. Свою искалеченную часть. Помнишь, что я говорила, когда мы только поженились? Там, на площади.

— Помню.

Перед глазами пронеслось детство. Дым, запах жареного мяса, пьяные крики. Костёр, разведенный у вкопанного в землю столба.

— То, что ты сделал со своей душой — это и есть торжество смерти над жизнью. Теперь ты увидел.

Лида взяла мою ладонь, заглянула в глаза и сказала:

— В тот вечер ты сжёг часть себя. В вечер накануне змеиной Пасхи.

Вновь качнулся маятник и потянул тяжестью. Казалось, будто мне и правда не хватало чего-то внутри. Будто от души отрезали кусок и теперь на ней гнила незаживающая рана. «Гнилая кровь… Гнилые мысли» — пронеслись вчерашние слова, а затем растворились в звоне, что до сих пор стоял в ушах.

— Лида.

— Да?

— Я видел ещё кое-что…

Помолчал пару секунд, решаясь. А потом глянул на зеркала, накрытые покрывалом, и произнёс:

— Там в углу… Я видел её.

— Её?

— Алису.

Жена чуть наклонила голову.

— Наша дочь всегда рядом, кот.

— Нет… то есть… Ты не понимаешь. Она была здесь. Прямо здесь, в комнате. Возможно, мне померещилось…

— Не померещилось, — сказала Лида уверенно.

А затем наклонилась и прошептала на ухо:

— Я тоже слышала её смех.

Детский хохот летел из рощи. Звучал в шёпоте листвы, звенел в свете солнца и прорывался сквозь ветер. Я стоял перед окном спальни, закрыв глаза, и вслушивался в этот искристый девичий смех, который доносился из леса, будто эхо забытых снов. Казалось, что мир за окном дрогнул, раскрыл завесы, и вся природа на мгновение перенеслась в прошлое — в то время, когда Алиса бегала по улице с плюшевым зайцем в руках, радовалась лету и за каждым закоулком находила двери в сказку.

«У тебя красивая дочь. На тебя похожа, — говорил Макс. Мы сидели с ним на лавочке за двором, перевязывая снасти на удочках. — Сколько ей уже? Шесть?»

«Семь».

«Скоро в школу?»

«Этой осенью».

«Одуреть. Вроде сами только вчера за Валерин дом курить бегали. А через месяц тебе уже дневник проверять. Думаешь, отличница будет?»

«В первом классе не ставят оценок. Но вообще, думаю, да. Умом она в Лиду… Слава Богу».

Макс засмеялся и хлопнул меня по плечу.

«Значит, готовься собирать пятерки. Все эти хвалебные речи на родительских собраниях… Скука, конечно. Но чертовски уютная».

Первую пятерку дочь так и не получила. Спустя три месяца после того разговора, Алиса умерла в городской больнице, в которую я положил её наперекор Лиде. Врачи так и не нашли у дочери никаких патологий, но на третий день Алиса уснула, и больше не проснулась. Не было ни долгих изматывающих бесед, ни тяжелых симптомов. Лишь при вскрытии выяснилось, что у дочери остановилось сердце. Будто она ушла в сновидение и потеряла дорогу обратно. Заблудилась в зазеркалье.

Это случилось в ноябре — дождливом и сером, когда снег шёл каждый вечер и превращался в слякоть наутро. Ветреные, простудные дни стояли до самого Нового года, который мы с Лидой встретили уже порознь. Смерть дочери будто разорвала незримую нить, что связывала нас с женой, и мы больше не могли смотреть друг на друга без боли. Без мысли о том, что нам не стоило сходиться семь лет назад.

Мы пытались друг друга поддерживать, но вместо успокоения, рождался лишь холод. Вечерами мы с Лидой сидели за кухонным столом в тишине, смотрели друг на друга и боялись сказать хоть слово, потому что от каждого звука, от каждого прикосновения становилось только хуже — до тошноты. Мы пожирали друг друга пустотой, и, в конце концов решили, что пришло время.

Наша сказка закончилась со смертью Алисы.

Началась серая нудная жизнь.

Разъехавшись по разным квартирам, мы пытались не сорваться. Сдерживались каждую ночь, чтобы не позвонить друг другу, и заполняли одиночество как могли. Лида устроилась на работу в страховую фирму, а я вновь утонул в водке. На этот раз так глубоко, что перестал напоминать человека. Помятый, заплывший, небритый — каждый вечер я возвращался домой едва волоча ноги. Однажды чуть не замерз у подъезда, уснув на снегу. Слава богу, дотащили до двери соседи. Бросили на коврике, потому что не нашли в кармане ключи. Через неделю после того случая я едва не лишился адвокатского статуса, когда в пьяном безумии сломал руку случайному парню в кабаке.

Я вёл себя как животное, чтобы не узнавать отражение в зеркале. Чтобы забыть о счастье, о чуде, о дочери. Воспоминания были стаей голодных зверей, заживо разрывающих тело, и память приходилось душить.

Успокоился, лишь когда наткнулся в магазине на Вику — Лидину одногруппницу. Мы разговорились, зашли в кафе, а затем к ней домой. Впервые за долгие месяцы я почувствовал в сердце что-то похожее на тепло. Вика приятно пахла, её вязаная кофта, светлые волосы, тонкая шея пропитались цитрусовым запахом вербены, и тем вечером я растворился в этом запахе целиком и вспомнил, что в жизни существует сладость. Вспомнил, что постельное белье может пахнуть свежестью, а не прокуренной квартирой, перегаром и кислым потом.

Вика выходила меня, словно раненую собаку. А как выяснилось позже, то же самое сделал для Лиды Макс. С самого начала я попросил его присматривать за женой, следить за тем, чтобы она не натворила глупостей. Я знал, что у Лиды проблемы с деньгами, знал, что от меня она их не примет, поэтому помогал тайно — через друга. И спустя пару месяцев стал замечать, что Макс всё чаще не снимает трубку. Он перезванивал через пару часов, придумывал нелепые оправдания, а бывало, и вовсе пропадал на несколько дней.

Восьмого марта я поймал его у дома. У того самого дома, из которого съехал зимой. Вырядившийся в черное пальто Макс стоял у машины с букетом роз в руках и посматривал на часы. Я зашёл со спины. Долго наблюдал за тем, как он переминается с ноги на ногу, как глядит на окна нашей с Лидой квартиры. Нащупав в кармане зажигалку, я сжал её в кулаке, а затем сказал:

— Герберы.

Макс обернулся. Едва не выронил сигарету.

— О… Привет. Ты здесь.

— Герберы, — повторил я, делая шаг ближе. — Она любит герберы. Розы можешь шлюхам носить.