Лин Яровой - Зазеркалье

Муров вздрогнул, словно хотел выбросить из головы навязчивые образы. Мне и самому было жутко вспоминать о том расследовании — особенно здесь, посреди ночной реки, где за каждым деревом мерещились силуэты и звериные взгляды, неотрывно наблюдающие за лодкой.

— И тогда меня самого будто водой окатили. Помню я даже вскочил и начал ходить вокруг костра. Тогда я понял, что все эти дни копал не в том направлении. Лида была права. Дело ведь не в деньгах было. Сколько хранилось в той кассе? Тысяч пять-шесть? Даже по тем временам не слишком большая сумма. А главное: из магазина особо ничего из продуктов не пропало. Если бы продавщицу зарезал простой уголовник, он бы вытащил всё, что смог унести. По факту же там недосчитались бутылки водки и дневной выручки. И больше ничего. Какой смысл устраивать кровавую баню ради грошей и бутылки? Зачем столько ножевых в живот? Зачем резать голову? Я понял, что тому, кто это сделал, вовсе не нужны были деньги. Он шел не грабить. Он изначально шёл убивать. И, очевидно, хорошо к этому приготовился, раз не оставил следов. Тогда-то до меня и дошло: нужно отрабатывать не воришек и наркоманов. Нужно браться за тех, кого, как сказала Лида, однажды хорошенько «напоили кровью».

— Чечня, — понял Муров. — Сивого забрали в девяносто девятом срочником. Попал в мясорубку в начале второй.

Я кивнул. Затем продолжил:

— Именно об этом я и подумал. На следующее утро навел справки в военкомате и выяснил, что кроме Сивого, в Роще было ещё трое мужиков, прошедших войну. Один из них ты. Другого на момент убийства в деревне не было. Поэтому оставалось лишь два кандидата — Сивый и ещё один молодой паренек. На следующее утро я дал операм поручение наблюдать за ними, а сам начал потихоньку расставлять капканы. Сначала осторожно, по-кошачьи. Допросил знакомых этих двоих. Общими вопросами. Так, чтобы не вызвать подозрений о том, под кого именно копаю. В итоге выходило, что алиби не было ни у Сивого, ни у молодого. Но и прямых наводок, указывающих на кого-то, я не получил. Опера наблюдали трое суток и не заметили ничего необычного. Тогда в одну из ночей, я вытащили и Сивого, и молодого на допросы. Спрашивал мягко, ласково, так же, как остальных, не вскрывая подозрений. Просто нужно было подержать их в кабинете, пока опера втемную и без всяких судебных решений обыщут их дома и поставят микрофончики. Несколько суток мы слушали. Но опять ничего. Пусто…

— Это я помню, — сказал Муров. — Вы тогда из сельсовета не вылезали. Всё магнитофон свой слушали.

Усмехнувшись, я кивнул. Затем вновь сделал затяжку и, выдохнув, глянул на луну.

— Вскоре у меня поехала крыша. Оно и неудивительно. Попробуй неделю спать по два часа в сутки, и поймешь о чем идет речь. Мне начали мерещиться голоса на записях. Голоса, которых на самом деле не было. Тихие такие, неразборчивые. Потом переслушивал, а это просто помехи. В редкие моменты, когда я отключался, казалось, что рядом кто-то стоит. Копается в сейфе, листает протоколы… Это было настоящее сумасшествие, Юра. И закончилось оно тем, что однажды ночью я осознал себя во сне.

— Осознал? — переспросил участковый, удивленно поведя бровью.

— Да. Как в детстве. Знаешь, как бывает? Видишь что-то необычное, например, две луны на небе, и вдруг понимаешь: «Э-э, батенька. Да ты же спишь». Обычно после этого просыпаешься сразу, но тогда я был настолько уставшим, что не вышел из сна, а продолжил гулять в нём. Мозги у меня окончательно повернулись на деле, и даже в сновидении мне мерещилось, будто я иду по Роще, и вижу вдалеке эти две избы. Ту, в которой жил молодой паренек, которого я подозревал. И ту, в которой жил Сивый.

— И что увидел?

— Сначала ничего. Просто было странно, что я вижу избы на одной улице, хотя я точно помнил, что на самом деле они стоят в разных краях деревни. А потом я подошёл ближе. В ушах звенело, и всё дрожало, как будто за пеленой. Была ночь. Луна светила, как сейчас. И на избе Сивого я вдруг увидел человека. Точнее силуэт с хвостом. Ни лица, ни одежды — только чёрная тень, которая плясала на крыше, рядом с печной трубой. Мне страшно стало, когда я подумал, что эта тень может меня заметить, поэтому я спрятался за колодцем. Схоронился в лопухах, а сам смотрел, как этот чёрт пляшет на крыше и стучит копытами по шиферу. А затем дверь открылась, и из дома выбежал волк. Матерый, с серебристой шерстью, которая светилась под луной. С перепачканной в крови пастью. Волк бежал по улице, а тень на крыше что-то шипела ему вслед. Что-то быстро, насмешливо. И самое странное, что все слова были знакомые, но ни одного я не смог запомнить. Они будто не вязались в голове и пролетали мимо… Чёрт, коряга!

Увлекшись рассказом, мы не заметили, как течение занесло нас к берегу. Из воды, словно куриные лапы, торчали ветки утонувшего кедра. Оттолкнувшись от них веслами, мы подгребли обратно к середине реки. Затем сделали ещё по глотку из бутылки, в которой уже плескалось на дне.

— Нужно было две брать, — сказал Муров с разочарованием в голосе. — Ни в глазу даже.

— Оно и к лучшему. Трезвый ум ещё пригодится.

— Что там с Сивым? Рассказывай дальше.

Я прикурил очередную сигарету. Не знаю даже, какую по счету за минувший день. Прищурившись от дыма, продолжил рассказ:

— Тот волк во сне. Я видел, как за ним тянется кровавый след. Там, где волк бежал, оставалась черная полоса, которая переливалась в лунном свете. И проснувшись в кабинете, я уже знал, что тем волком был Сивый. Это он — наш жулик. Не было никаких доказательств, никаких зацепок, но я знал, понимаешь? Чем-то глубоко внутри. Будто интуиция мне шептала: «Это он, Андрей. Это он перерезал горло той женщине». Всё было неправильно, не по закону, не по справедливости, но я сказал операм, чтобы они скрутили и привезли его ко мне в кабинет. А дальше… Ты помнишь, что было дальше.

Муров кивнул. В тот день он стоял на крыльце сельсовета и следил за тем, чтобы никто не зашел внутрь, пока я допрашивал Сивого. Хотя допросом это можно было назвать с натяжкой. Откровенный беспредел — вот, что это было.

— Никогда в жизни я не делал ничего подобного. Потому что никогда, кроме того случая, не был уверен до конца в своей правоте. А тогда я знал. Это он. Точка. Всё, что мне было нужно — это признание. И плевать, как это признание будет получено. Сначала я говорил с ним спокойно. Спрашивал про Чечню, про сослуживцев, про тёмные вещи, которые он видел. Думал раскачать его на воспоминаниях. На синдроме. Не получилось. Затем сменил тактику — начал угрожать. Пугал изолятором, пресс-хатой, тем, что его опустят. Всё по классике, без изящества. Но это тоже не помогло, и тогда я взял иглу. Ту, которой сшивал дела.

Муров закрыл глаза. Отвернулся.

— Лотов… Иглу-то зачем?