Лин Яровой - Зазеркалье

— Боишься, котик. Неужто души жалко?

— Не жалко… Моя душа слабая. Хочешь — забирай. Если поможешь смерть обмануть.

— Слабая… А почему слабая, думал когда?

— Думал.

— И чего же надумал? Расскажи царю, сиротка. Раскройся, не трусь. Я тебя исповедую. Душу вытащишь, свету покажешь, легче станет. Зачем она тебе сдалась, сам поразмысли. Израненная, искалеченная… Что в ней толку? Бросай в огонь, да и к чёрту, хоть польза будет. Мы из души твоей такую силу сделаем! Мир перевернем, смерти в лицо плюнем. А пожалеешь, упрёшься, так и пропадешь зря. Не выйдешь ты из леса, котик, не выйдешь… Себя хоронить пришёл, сам могилу принёс — сам в неё и провалишься.

Старик в отражении поднял руку. Ткнул в мою сторону пальцем, почти коснувшись спины.

— Видишь глаза свои? Вглядись в них как следует… В темноту посмотри. Видишь там лица? Испуганные, покореженные, злые.

— Вижу…

— Застыли они в тебе осколками, сердце режут. Те, кого ты воли лишил, — которых обманул, изловил, сцапал кривыми когтями… Душа твоя слабая и погибает она, потому что в неё не веришь, а верить разучился, пока за чужими душами охотился. Пока по следам носился… Помнишь глаза их? Всех, кому ты в голову лез.

— Помню.

— Ты их души на бумагу вытаскивал… Вопросами мучил, правду искал. А правды-то нет никакой. Ни истины, ни обмана. Ни добра, ни зла, ни рая, ни преисподней… Лишь отражения, в которых ты заблудился, да осколки, которыми изранился. И сидишь теперь один в темноте, сиротка, спрашиваешь, дьявол ли я, да только не помнишь, что нет дьявола здесь, кроме тебя самого. Это ты, котик, чужие души губил. Ты их в темницу прятал. Ты судьбы иглою шил, коготком своим. Помнишь их? Всех, кого ты поймал.

— Помню… Всех помню.

— Никому ты не верил. Ни тем, кого на допросах пытал. Ни тем, с кем водкой травился. Ни отцу, ни жене, ни другу. Никому. Только ведьме речной, что следы оставляла. С которой в кошки-мышки играл да заигрывался. Думал, она тебе улыбается, под руку ходит, платьем своим укрывает. В каждом зеркальце её искал, высматривал. Пытался лицо вспомнить…

Старик шептал, и я чувствовал, как с каждым словом раскрывается пустота под ребрами. Бескрайняя, непроглядная… словно оторвали от души кусок, а кто и как — уже и не вспомнить. Вместо памяти остался лишь зыбкий мираж, который всю жизнь рассыпался, словно сон поутру — позабытый сон из далёкого детства, и, чем больше я вглядывался в его очертания, пытаясь собрать по крупицам неуловимый образ, призрачное воспоминание о чем-то безумно важном, родном и давно утерянном, тем тяжелее становилась пустота, что тянула мое тело под землю: к холоду, к покою, к беспамятству.

А старик всё шептал и шептал за спиной:

— Потерял её в детстве, потерял, да так и бегал всю жизнь по следам, ночами плакал, на луну заглядывался, думал, поможет тебе луна — поможет небесное зеркальце, дорогу укажет. Знал, где искать, знал, куда смотреть, знал, кого спрашивать. Глазки — и те в зеркальца обратил, лишь бы отражения в них ловить. Никого не жалел — ни отца, ни себя, ни друга, лишь бы ведьму свою отыскать, лишь бы ласку её вспомнить да ответ найти… правду найти… Почему она тебя бросила, котик? Почему сироткой оставила? Ты ж это понять хотел? Почему она скрылась от вас с отцом? Почему обманула? Почему не вернулась в тот вечер, когда обещала вернуться?

Шёпот старика кружился дымом вокруг. Звучал то слева, то справа, то за спиной, то из зеркала.

— А ведь просто всё, котик, просто. Сто лет пройдет, а всё так же будет, всё в слове кроется. Ведьма на то и ведьма, что обманом живёт. В омут тянет да пламя гасит, ведь только пламени и боится. Нашего пламени, котик. Нашей крови. Там, где пламя — там свет, где свет — там знание, а где знание — там и жизнь. Ведьма нашей силы страшится, потому сиротками делает, в отражения тянет. Но кто про свет помнит, к тому она не притронется. Кто душу кровью прольёт, того она испугается. Помнишь, как кровью своей её напугал? Как светом из дома вышвырнул? Такова судьба наша, котик. Любим мы ведьму с беспамятства до беспамятства, одной лишь ей верим, а она нас по кругу водит — из отражения в отражение, из одного мира в другой, голову кружит, в трясину тянет. Поэтому правильно злишься на неё теперь, правильно мыслишь, правильно борешься. Да только не получается у тебя ничего, не выходит. Проиграл уже ей. И вновь проиграешь, если теперь не откроешься.

Шёпот старика слился с ветром, с шелестом травы, с дымом… Он кружил сквозь воздух и затягивался на моей шее невидимой веревочкой.

— Признайся, котик. Не мне признайся, а себе самому. Признайся, что сам её всю жизнь искал, по пятам бегал. А чего же рыдал потом, когда она в дом к тебе заявилась? Когда ряской речной пахнуло? Или скажешь, не обрадовался ты ей? А, котик? Что молчишь? Стыдно вспоминать… да только ты вспомни, яви грех. Мне-то уж можешь не врать. Всё я вижу, всё знаю, но ты сам скажи. Пока мы одни, признайся. Обрадовался ей хоть на секунду? Обрадовался, когда перестал быть отцом? Когда дочь в зеркало провалилась? Почувствовал, как легче стало?

Я опустил голову. Посмотрел в огонь.

— Да… На мгновение.

— А когда отец умер? Когда сам перестал быть сыном? Обрадовался ли ты, котик?

— Обрадовался.

— А теперь главное скажи, — прошептал старик почти над самым ухом. — Когда узнал вчера, что скоро перестанешь быть мужем, обрадовался ли ты? Почувствовал, что свободным будешь? От любви, от души, от тяжести. Хоть на секунду обрадовался? Почувствовал, что отныне не будет тебя ничего разрезать — ни мать, ни дочь, ни жена. Почувствовал, что скоро единым станешь снова? Ни отцом, ни сыном, ни мужем. Самим собой. Почувствовал?

— Да… Почувствовал.

Старик засмеялся. Медленно похлопал в ладоши над моим ухом.

— Вот и признался, котик. Вот и выложил грех, что камнем тянул. Видишь, что за душа у тебя? Лукавая, колдовская — всю жизнь она к смерти стремилась. Обманывала тебя, потому и не верил ты ей. Собственной душе не верил. Собственному отражению. А без веры душа гибнет. Так что нечего теперь жалеть. Бросай в огонь, и всё ясно станет. Напоследок увидишь, как ошибку исправить, как жену от смерти спасти. Жертвуй, котик, коли не хочешь зазря в лесу сгинуть.

— Хорошо… Пожертвую.

Не оборачиваясь, я протянул левую руку назад, нащупал мешок и подтянул его, положив сбоку от себя. Под тканью что-то вздрогнуло, захрипело и я тут же отдернул ладонь.

— Не дается душа-то… Жить хочет.

— Всё на свете жить хочет. И я, и ты, и жена твоя. Всё одно выбирать придётся. Чего ж тянуть?

Я посмотрел в отражение. Провалился в собственные глаза.

— Слабый стал. Вот и тяну. Не могу решиться.

— Лукавишь, котик. Силу растерял, да не всю. Теплится ещё в тебе жар, дымят последние угольки. Бросай душу.