Лин Яровой - Зазеркалье

— У тебя есть фотографии, где она жива?

Муров отрицательно покачал головой.

— Не-а. Может, в доме у Колебина сохранились? Хотя вряд ли… — сказал участковый и цыкнул. — Валера себя фотографировать запрещал. Колдун ебучий. Наверное, Вариных фоток тоже нет.

Я кивнул и перелистнул страницу. Следующие снимки были сделаны уже в избе. Сени… Жилая комната. С четырех ракурсов — с каждого угла. Всё по правилам криминалистики.

— Юра, — произнёс я тихо. — Подойди-ка.

Участковый встал рядом и глянул в материал.

— Смотри, — ткнул я пальцем в подшивку.

Несколько секунд мы вдвоем глядели на черно-белое фото. На нём, как и в том материале, что я листал вчера, не было ковра на стене. Вместо него лишь штукатурка — гораздо светлее, чем на других стенах.

— Снимки в цвете сохранились? — спросил я Мурова.

Тот задумался на секунду. Затем сел за стол и начал клацать мышкой, уставившись в монитор.

— Нашёл.

Я подошел ближе. Начал всматриваться в каждую деталь на фото.

— Да погоди, не беги так… Ага. Дальше.

Щелкала мышка в тишине. Снимки сменяли друг друга, мелькая на экране.

— Дальше… Ещё дальше… Стоп!

На мониторе застыла фотография печи — большой, русской, каменной, с черным ртом заслонки. Того и гляди заговорит, как в сказке «Гуси-лебеди».

— Видишь? — спросил я у Мурова.

— Что?

— Она белая.

— Ну да. И что?

— Она слишком белая.

Участковый нахмурился. Несколько секунд он смотрел на снимок, а затем медленно вытянулся в кресле.

— Ах ты ж сука… — протянул Юра и громко ударил ладонью по столу. — Да он её побелил накануне! Вон, смотри, и пятнышко свежее от известки на ухвате! Как же я проглядел…

— Помнишь, что Лёпа кричал? «Белый камушек на змеиную Пасху выкрасил ночью».

— Было-было такое!

— Как думаешь: зачем печь красить именно ночью? К чему такая спешка? Уж не для того, чтобы скрыть следы?

Участковый вскочил со стола и подбежал к подоконнику. Схватил отказной по смерти Варвары. Послюнявил палец и принялся спешно листать страницы. Остановился на экспертизе.

— Закрытая черепно-мозговая травма… — начал зачитывать Юра, — Перелом костей свода черепа… травма могла возникнуть от удара предметом или о предмет с ограниченной ровной поверхностью под углом… так-так… с учетом осмотра не исключается падение с высоты собственного тела…

— Да брось ты, Пуаро, — сказал я и забрал у Юры подшивку. — И так понятно: ни один эксперт не разграничит тебе угол ступеньки и угол печки. Колебин это знал.

— Ты думаешь, он её… — Муров провел большим пальцем по шее. — Но зачем?

— Ритуал, Юра. Это ритуал.

Я сел за стол. Взял чистый лист и начертил карандашом прямую линию. Отметил первую точку.

— Смотри. Вот здесь, два года назад, у Колебина находят рак. А здесь, — я поставил вторую отметку, — в сентябре семнадцатого, накануне змеиной Пасхи, он убивает Варвару. Точнее Марию.

Прикусив губу, я закрыл на секунду глаза. Затем продолжил:

— С этого момента, — сказал, нанеся штрихи на линию, — в Роще начинают видеть его тень. «Друга в черном». «Ящерицу». Именно с той самой осени старика, будто разрезало пополам — то он в избе, то дьявол; то Колебин, то змей из тайги… А по сути старик просто медленно превращался. Переписывал свою судьбу, понимаешь? Как мама стала Варварой, так и он стал дьяволом. Только мама пряталась от людей, а он от смерти. От «каракатицы в реке». Целый год он ходил полумёртвым, пока не пустил себе пулю в голову.

Я отложил карандаш и потер пальцами переносицу. Лист бумаги расплывался перед глазами. В голове шумело — то ли от опьянения, то ли от недосыпа. Или, может, от того, что всё услышанное за три дня наконец начало сходиться разом в единую картину — сплетаться ниточка к ниточке. Я уже не понимал, что именно говорю — просто озвучивал поток мыслей, позволяя им литься в тишину прокуренного кабинета:

— Лида просила: «Не делай того, что сделал старик. Не губи душу». А Колебин в лесу бормотал, что души у него больше нет. Кровью по камню вытекла…

— Чего-о? — непонимающе протянул участковый.

— Подожди-подожди… Не сбивай.

Я напряг память, восстанавливая ночной разговор в тайге. Забарабанил пальцами по столу.

— Он сказал, что в мешке лежит душа, но там был кот. «Последний осколочек в кошачьем глазу остался» — так, кажется, старик бормотал… И ещё что-то про отражения… Про огонь.

Пальцы на секунду сбились с ритма. Я замер. Взял карандаш и нарисовал на бумаге ту самую «куриную лапку», похожую на перевернутый крест. Затем провел ладонью по шраму на шее.

— У Ириса был рубец на горле. Видимо, Колебин уже пытался прирезать кота, но не получилось. Вот почему Ирис был такой зашуганный. Вот почему хрипел. Старик и потом его хотел поймать — мне об этом Лёпа рассказывал. Говорил, что «ящерица» просила найти Ириса. Только вопрос: зачем?

Я моргнул несколько раз.

— «У тебя глаза кошачьи, Андрей. Душа в них, будто в зеркале, отражается…» «Глаза кошачьи — речной ведьмы зеркальца. Душа в них прячется, не жива, не мертва».

Участковый больше не перебивал. Следил, будто загипнотизированный, за моими пальцами, которыми я чертил в воздухе линии и кольца. Осознание распускалось образами. Расцветало в голове узорами.

— «Это всё потому что кошка не спит. Как кот уснет — проснётся змейка». «Сколько раз не заходил — либо старик, либо кот».

Поток мыслей на секунду прервался. Я замолчал и медленно осмотрел кабинет в поисках подсказки. Какой-нибудь мелочи. Символа.

Взгляд остановился на окне. «Он был здесь ночью…» — пронесся в памяти рассказ участкового. Я взглянул на тумбочку, из которой Муров вчера доставал материал с фотографиями.

«…в одну руку — иконку, в другую — табельный, и бегом домой. Ван Хельсинг, блядь».

Карандаш в моей руке щёлкнул, переломившись.

— Чёрт… Вампир! — подскочил я со стула.

Глаза участкового полезли из орбит. На секунду Муров даже оглянулся.

— Где?!

— В пизде. Не тупи, Юра, это метафора. Колебин — он, словно вампир, прячет свои отражения. Сжигает их.

Я достал из кармана ручное зеркальце, отщелкнул крышку и показал Мурову.

— Ты помнишь старые легенды? Детские сказки про чудовищ, которые не отражаются в зеркалах, потому что уже мертвы. Потеряли душу. И поэтому… — по телу пробежали мурашки, — поэтому смерть не может найти их. Ведь она живёт в зеркалах. Она — сама зеркало. Она забирает наши отражения, но своё старик попросту спрятал. Помнишь, что было там, на Мраморной? Старик был внутри Лёпы и боялся отразиться. И позавчера на берегу… Я спросил его: «Чего ты боишься?», а он показал пальцем в сторону реки. Черт, да сам вспомни: он фотографировать себя запрещал! Потому что фотография — это тоже отражение, тоже частица души.