Лин Яровой - Зазеркалье

Слава Богу, этого не произошло, хоть зима и была беспросветной. Наверное, было бы проще, если б Андрей чаще появлялся дома. Но теперь он дежурит почти каждый вечер. Ты не поверишь, я вижу его реже, чем участкового педиатра. Когда Андрей приходит домой, как всегда заполночь, я долго рассматриваю его спросонья и не могу узнать. Мне кажется, будто чужой человек по ошибке зашёл в наш с Алисой дом. О том, чтобы подпустить к себе и речи не идёт. Мне кажется это диким, мерзким. Порой я пугаюсь: а что если это больше никогда не изменится?

Впрочем, ему и самому теперь, кажется, не до любви. После того как родилась Алиса, Андрей сильно изменился. Ответственность забрала у него всю беззаботность, всю легкость и даже внешне он постарел лет на десять за какой-то год. Глядя на него теперешнего я и представить не могу, что это тот самый Андрей — вечный мальчишка, в которого я когда-то влюбилась. Я всё понимаю. Всё это конечно правильно. Он стал отцом и долг давит на него грузом, он пытается защитить нас. Работает вдвое больше, чтобы мы ни в чём не нуждались. Но… Всегда есть это «но», правда?

Его нет рядом. Постоянно нет. Целыми днями я сижу с Алисой одна, а он где-то там — в лесах, полях, чужих квартирах. Ходит по следам за смертью. Приносит домой запах чужой крови и гари. Я так устала от этого, Нина. Устала вздрагивать по ночам от телефонных звонков, после которых он молча собирается и уходит в темноту. Устала от его синяков под глазами. От прокуренных рубашек. От дружков-алкоголиков, которые привозят его пьяного домой после очередной попойки. Наутро он, конечно, просит прощения, и говорит, что так нужно — что так решаются вопросы в их проклятой системе. Что так было всегда, и что русская власть держится на телефонном шнуре и граненых стаканах, и поэтому он вынужден пить. В его словах много правды. Но разве от этого легче? Разве я и так не знаю, ради кого он гробит себя каждый день? Всё я знаю, Нина… Всё понимаю. Лишь не понимаю, как объяснить ему, что всё это уже не важно — ни власть, ни деньги, ни сила, которыми он пытается закрыть нас от остального мира. Все это лишние, ведь у нас уже есть свет — есть Алиса, и только в ней теперь и остался весь смысл. А он всё продолжает искать какую-то сверхзадачу, призвание, подвиг, жертву. Не понимает, что самое главное ждёт его дома, и всё рвется куда-то в темноту, чтобы зажечь огни, разогнать мрак. Знаешь, как они с друзьями говорят, когда раскрывают дело? «Рассветлили тёмную». И плевать им, что ради этого света они в пепел сгорают, да только мне не плевать. Нет у меня сил, чтобы растить дочь одной.

Чего грех таить: сама виновата. Падала ему в ноги и по рукам растекалась, когда видела этот огонь. Поощряла неосознанно его надрыв. И помнила ведь прекрасно, что говорила ты тогда перед свадьбой. «Не расти его боль. Не дай ему стать таким же, как старик». А всё равно не смогла… Что поделать: хоть и колдую, и вижу, как нити плетутся, а всё равно по сути своей простая баба. Тянет меня на этот огонь так, что всё забываю вмиг. Думаю: «Чёрт с ним! Да — больно! Да — обожгусь, но ты свети ярче, серебряный». И стою потом посреди поля выжженного, посреди золы, и только пепел хлопьями падает, как первый снег в сентябре. Держу одна на руках Алису, говорю ей: «Скоро, моя ясная, скоро. Папа обязательно к нам вернётся». И понимаю, что себя успокаиваю.

Потому что вновь побоялась посмотреть в зеркало, когда провожала. Побоялась увидеть.

А он опять где-то там в темноте, потому что такая судьба. И я боюсь, что всю жизнь он будет душу рвать — меня в клочья, лишь бы огонь свой нести. «Где болит — там живёт» — так ему говорил отец. И кажется, я не в силах выбить эту глупость из его головы. Поэтому лишь прикусываю каждый раз язык и повторяю себе: «Терпи, милая. Сама выбирала».

Не знаю только, долго ли продержусь. Смогу ли остановить его, когда наступит час. Иногда в редкие ночи, когда он засыпает рядом, я смотрю на него в полумраке, и вижу за его спиной крылья. Черные, смолянистые, сложенные в кокон. Они появляются всего на миг — на три коротких вздоха — но этого хватает, чтобы от страха забыть себя. Схватив Алису, я убегаю в другую комнату и сижу там до рассвета, и плачу, потому что знаю: он не поверит, если скажу. Снова покачает головой и упрекнет в бесовщине. Или того хуже — насмешливо приподнимет бровь и посмотрит, как на дурочку. Может, в глубине души он и чувствует, что давно уже стал таким же, как те, кого ловит, но отражением клянусь, он в этом себе не признается. Слишком нравится ему в подвиге умирать.

И это понемногу сводит меня с ума. Его вечное отсутствие. Крики Алисы. Я не могу нормально спать. Не могу есть. Хожу как в тумане.

На прошлой неделе поняла, что теряю контроль. Это случилось ночью, перед самым рассветом. Я проснулась от криков дочки, взяла её на руки, стала укачивать и долго не могла сообразить, почему Алиса такая легкая. Не открывая глаз, я ощупывала сверток рукой и паниковала, не понимая, где голова. Меня охватил ужас — казалось, что кто-то пришёл из темноты, украл мою Алису, но даже тогда я не смогла найти в себе силы, чтобы окончательно проснуться. Лишь спустя минуту голос в голове подсказал включить лампу. Яркий свет заставил открыть глаза, и ещё несколько мгновений я смотрела на сложенное конвертиком одеяло, которое всё это время качала. Алиса плакала в кровати. Было смешно и одновременно страшно от того, как аккуратно я сложила это одеялко — будто на выписку. А малышка надрывалась, не понимая, почему мама так долго не идёт к ней.

Успокоив Алису, я села на кровать, посмотрела на пустую половину — ту, что с краю, где обычно спит он — и разрыдалась. Тихо, в подушку, чтобы не разбудить Алису снова. Той ночью я поняла, что больше так не могу.

Кажется, мы на грани, Нина…

Прости, что лью на тебя всё это. Прости за темноту, Нина. Кроме неё и усталости, у меня ничего не осталось. Знаю, тебе и самой непросто, поэтому я, пожалуй, закончу письмо. Всё равно светлые слова не идут в голову. Хоть я и старалась их отыскать.

И пожалуйста, прости ещё раз за то, что не смогла вылечить твою болезнь. Я правда пыталась. И буду пытаться снова, когда наконец смогу вырваться в Рощу из этих четырёх стен. Надеюсь, это случится скоро.

Надеюсь, но, кажется, и сама не верю.

Закончив читать письмо, я сложил тетрадные листы обратно в конверт. Опустил голову. Задумчиво ковырнул прилипшую к штанам грязь.

— Какой же ты мудак, Андрей… — произнёс тихо. — А ведь она всё это тебе говорила. Хоть бы раз постарался её услышать… Удивительно, как она вообще выдержала с тобой двенадцать лет.

Убрав конверт за пазуху, я уже собирался уходить из палаты, как вдруг услышал за спиной тихий смешок.