Лин Яровой - Зазеркалье

Я объяснял и объяснял участковому, а клубок в голове продолжал разматываться. Всё наконец сложилось. Всё сплелось. Разом пропала усталость. Открылось второе дыхание, как у зверя, учуявшего запах крови. В ту секунду я, наверное, был похож на наркомана, поймавшего долгожданный приход. Вот оно, родное, подумал я. Вот то самое чувство. Я наконец-то взял след. На третий день охоты.

— Он бессмертный, Юра. Потому что уже мёртвый. Вот о чём говорила Лида. Вот, почему он убил мою мать и себя именно в сентябре — в змеиную Пасху. Он получил жизнь вечную, как продолжение смерти, но ему пришлось сделать это раньше, чем были уничтожены все осколки. Видимо, рак заставил, тело не выдержало. И ритуал не был закончен, пока жил кот. Пока оставалась частица души в глазах Ириса, старик всё ещё продолжал быть Валерой Колебиным…

Я резко развернулся. Посмотрел на тумбочку.

— Но у нас есть ещё один осколочек.

Распахнув дверцу, я начал искать вчерашний материал. Участковый тем временем уселся по другую сторону стола, постучал костяшками пальцев по дереву, а потом неуверенно спросил:

— Подожди… А Варвару убивать зачем?

— Не тупи, Юра. Ты сам уже всё объяснил, — ответил я, роясь в тумбочке. — Когда мы ехали на реку, помнишь, что ты мне доказывал? Женщины — зеркала. Наши отражения. В этом и заключался смысл ритуала. Что с мамой, что с котом. Чтобы стать бессмертным, старик должен был убить всех, кого любил, избавиться от всех отражений — выжечь душу подчистую. Да, Лида была права… Это грязное, гнилое колдовство. Оно забирает любовь… Ага, вот он!

Под кипой бумаг я наконец нашёл материал по исчезновению Колебина. Положил подшивку на стол, и начал торопливо перелистывать сухие страницы. Всё это время Муров смотрел на меня почти не моргая. Наклонившись, он поманил пальцем и прошептал:

— Слышь, инквизитор. Есть смутное подозрение… что я ни хера не понял.

— Это нормально, — махнул я рукой. — Значит, ты уловил суть колдовства. Слушай, а где фотки?

— Фотки?

— Вчерашние. Которые мне показывал. С трупом старика.

Юра указал взглядом на материал.

Я развернул подшивку.

— Где?

— В начале. Вернись назад.

— Нет здесь ни хрена. Сам смотри.

Участковый проверил страницы, затем удивленно вздернул брови.

— Та-а-к… — протянул он, — что за…

Встав из-за стола, Муров подошел к тумбочке, наклонился и начал копаться в бумагах. Сначала он делал это аккуратно, перебирая листочек за листочком, но уже спустя полминуты выматерился, схватился за поясницу, психанул и перевернул тумбу, вытряхнув всё содержимое. Несколько минут мы с ним перебирали старые пожелтевшие страницы, разлетевшиеся по грязному полу. Затем проверили все материалы на столе. Подняли каждую подшивку, каждую справочку, заглянули во все углы — пусто. Фототаблица исчезла.

— Нихуя не понимаю, — выругался Муров и пнул по дверце шкафа. — Куда она провалилась?! Вчера ж была!

— Зато я, кажется, понимаю.

Сидя на корточках перед бумагами, я кивнул в сторону батареи, на которой болтались наручники, пристегнутые к трубе. Муров обернулся, посмотрел на них. Затем закатил глаза.

— Вот же сученок…

— Говоришь, головой о тумбочку бился? Документы перевернул?

— Да понял-понял. Не дурак.

— Ага… Дурак нас наколол.

Я усмехнулся. Поднялся, покрутил шеей, разминая затекшие мышцы. Хрустнул пальцами.

— Пока мы с тобой клювами щёлкали, он и кота поймал, и фотографии подрезал, и ещё чёрт знает сколько дел наворотил. Ладно… Заводи уазик. Едем в больницу.

Муров покачал головой.

— Андрюх, ты всё равно ничего от него не узнаешь. Он больной.

Я застегнул молнию на куртке и указал глазами на дверь.

— Поехали, говорю. Будем лечить.

В ординаторской пахло спиртом, пылью и грязной одеждой. На потолке в светильнике трещала трубчатая лампа, мерцая в предсмертной агонии. Её треск напоминал скрежет поломанного велосипедного звоночка.

Заведующая терапевтическим отделением — женщина лет сорока с короткими мелированными волосами — поставила на журнальный столик две кружки с кофе. Затем сняла медицинский халат, бросила его на спинку дивана, и села напротив участкового.

— Ты сам виноват, Юра, — сказала она. — Сколько раз повторяла: здесь не психушка. Нужно было давно его оформлять в диспансер, а ты всё в благородство играл. Доигрался?

Муров покачал головой. Провел ладонью по уставшему лицу. Затем глянул на меня — коротко, виновато. Я кивнул ему и снова уставился в окно. Разговор заведующей и участкового слушал вполуха. Думал, что делать дальше, прокручивая в голове варианты, и ругал себя мысленно:

«Чёрт бы тебя побрал, Андрей. Снова не успел. Полдня просуетился вхолостую, а главного так и не сделал. Можно было ведь утром его допросить. Не ехать, сломя голову, на разговор с Лидой, а посидеть здесь лишний час — дождаться, пока врачи успокоительным дурачка вразумят. Подождал бы немного — глядишь, и не пришлось бы за шпаной носиться… А теперь всё. Теперь поздно. Опять ищи ниточку. Думай, через кого этот клубок распутать. Прав был Филат. Кто торопится, тот опоздает».

Я разговаривал сам с собой, всматриваясь в собственное небритое осунувшееся лицо в отражении оконного стекла.

«Нехорошее что-то творится с тобой, Андрей. Бегаешь, как собака безмозглая. Сердце тлеет, а холод в голове растерял. Ни выдержки, ни терпения не осталось. Словно мальчишка стал. Суетишься. На части рассыпаешься… Соберись, Андрей».

За спиной бормотал утомившийся Муров:

— Неужели так трудно было проследить, Ань? Я ведь не так часто прошу о помощи.

— Юра, только не начинай, ладно? — повысила голос женщина. — У меня и без тебя завал. Главный уже кровь всю выпил. Ты предлагаешь мне ещё за дурачками следить? Твой блаженный вчера сбежал, окно разбил в палате — мало было? Нет, ты всё равно сюда его притянул. У нас как будто, прости Господи, геморроя другого нет. Я тебе сколько раз говорила…

— Да понятно, — перебил участковый. — Не дави на жалость. Всё уже. Считай, вылечился твой геморрой. На, распишись внизу.

Заскрипела шариковая ручка. Прошелестели бумаги.

Я достал из кармана сигаретную пачку, стянул зубами плёнку, а затем спросил, не оборачиваясь:

— Кто-нибудь заходил к нему сегодня или вчера?

— Никто не заходил, — ответила заведующая.

— А сам он просил что-нибудь?

— Нет, не просил. А вы кто? Следователь?

— Ага. Почти.

Открыв форточку, я чиркнул спичкой. Заведующая тут же недовольно пробурчала:

— Здесь нельзя курить.

Я обернулся.

— Прям совсем нельзя?

— Совсем, — ответила женщина, не отведя взгляда.

Усмехнувшись, я сделал несколько затяжек. Затем потушил сигарету о землю в цветочном горшке и выбросил окурок на улицу. Подошел к журнальному столику. Расписался в протоколе осмотра в качестве понятого. Сидевший на диване Муров посмотрел на меня снизу вверх.