Лин Яровой - Прогулки по лунным дорогам [СИ]

Вспыхнула паника. В беспорядочном метании я едва не оказался на земле. В первый раз лишь чудом успел вцепиться в чью-то одежду. Во второй — потерял равновесие и почти рухнул на мокрый камень. Сильные руки вдруг подхватили меня, поставили на ноги. Я взглянул на спасителя. Это был тот самый мужик в фиолетовом дождевике.

— Крепче стой, сучонок! — крикнул он. — Держись за меня, иначе раздавят!

С каждой секундой становилось теснее. Две чёрные стены сжимали нас, словно пружину. Я уже слышал глухие удары дубинок, слышал громкие маты полицейских, как вдруг шум разрезал дикий крик, утонувший в ликующем рёве.

— Лови ещё, сука! Давите их, мужики!

Толпа начала раскачиваться, словно море во время шторма. Человеческие волны подхватывали и бросали меня из стороны в сторону. Где-то вдалеке орали трескучие громкоговорители. Иногда над головой раздавался низкий прерывистый свист, и сквозь толпу проносился сбивающий с ног ветер. Это кружили над городом полицейские вертолёты.

— Давите их, давите!

— Ещё немного!

— Бей!

Уже впоследствии я понял: лучшее, что могли сделать полицейские — это расступиться, пропустить сквозь себя тонкий ручеёк протестующих. Тогда охваченная паникой толпа побежала бы, перестала сопротивляться и, рассыпавшись, оказалась бы беззащитной перед точечными ударами. Но вместо этого ОМОН продолжал сдавливать и без того напряжённую пружину. И в какой-то момент она, выстрелив кровью, разжалась.

— Рвите их!

— Дави, мужики!

— Щит! Щит у него заберите!

Через секунду стало ясно, о каком щите идёт речь. На брусчатке лежал затоптанный полицейский. Совсем молодой паренёк — с него сорвали шлем и камнем пробили голову. Кровь струилась из виска, разливалась по мокрой брусчатке чёрной блестящей лужей и тут же растворялась в потоках падающей с неба воды. Казалось, будто вместе с кровью ливень пытался смыть с улиц грязь и жестокость, но пламя, вспыхнувшее этой ночью, уже разгорелось в полную силу.

Полицейский был жив. Спасаясь от обезумевшей толпы, он выставлял перед собой щит. Удары летели со всех сторон. Укрыться от каждого было нереально. Вскоре кто-то лишил омоновца последней защиты, и на парня обрушились сразу несколько человек, осыпая его ударами.

Вид окровавленного полицейского разбудил в толпе гнев. Теперь ОМОН не казался нам непобедимой армией. Мы увидели, как неудобно и тесно им в мокрой броне. Как ограничивают им обзор нелепые чёрные шлемы. Мы увидели сбивчивый шаг, испуганные взгляды и поняли — перед нами стоят такие же люди, которые точно так же боятся и точно так же испытывают боль. Мы увидели это и превратились в девятибалльный шторм, который невозможно было остановить.

Толпа качнулась раз. Затем второй. Цепочка ОМОНа сломалась и развалилась на части. Те полицейские, которые не утонули в человеческой массе, начали беспорядочно отступать, бросая щиты и дубинки на землю. Их тут же подхватили протестующие, и теперь наш отряд был вооружен.

Почувствовав силу, толпа развернулась и двинулась на вторую стену сотрудников — ту самую, что стояла между нами и многотысячным митингом, где оставалась основная часть протестующих.

Вторая цепочка сломалась даже легче, чем первая. Мы прорвали оцепление и вылетели на площадь. Нас встретили оглушительным ликующим рёвом. В воздух полетели файеры. В ночном небе разрывались салюты.

И всё это происходило под неутихающую канонаду грома и ослепительные вспышки розовых молний.

Было далеко за полночь, когда на площади загорелись покрышки. Ливень закончился, и, словно грибы после дождя, начали одна за другой возводиться палатки. Если в начале у полиции ещё были какие-то иллюзии о том, что народ разбредётся, то теперь стало ясно — протестующие не уйдут.

Вернувшись на площадь, я не знал, что делать дальше. Устраивать революцию не входило в мои планы, однако уйти, не убедившись, что с Аней всё хорошо, я тоже не мог. Да, это было странно. Ещё утром я хотел лишить девушку жизни, полчаса назад ударил её в припадке гнева, а теперь искал в многотысячной толпе, чтобы удостовериться, что ей не угрожает опасность. Я рыскал по площади среди грязных, мокрых людей, которые выкрикивали нелепые лозунги, и безуспешно пытался найти Луконину в этом сумасбродном шабаше.

Я не представлял, где мне искать Аню. Было темно, и темнота кишела людьми так же, как гнилое тряпьё кишит насекомыми. В этой темноте невозможно было отличить мужчину от женщины — лишь силуэты, все как один мокрые, злые, с охрипшими голосами. Ливень уже закончился, но на многих ещё висели разноцветные шуршащие дождевики. Вначале я обрадовался, потому что решил, что Аню будет проще найти, ведь на ней дождевика нет. Но потом вспомнил — девушка говорила, что идёт к знакомым. А раз так, то они могли дать ей и дождевик, и вообще любую другую одежду взамен мокрой майки и коротких шорт.

Но ведь причёску, причёску-то я должен был разглядеть! Трудно перепутать её прическу. Пшеничного цвета волосы, собранные в два хвоста по бокам. И соломенная шляпа. Аня непременно должна надеть свою шляпу, если только… Если только не потеряла её, когда начался штурм. Чёрт! Она ведь выронила её из рук. Из-за моего удара…

Я снова вспомнил её испуганные глаза.

Боже, как я мог поднять руку?

Я ведь даже не понял, как всё это произошло, не хотел её бить… Не хотел? Не ври себе, ты помнишь то чувство, то странное чувство, напоминающее щекотку в груди, родившееся в момент, когда ты смотрел на Аню, на слабую беззащитную Аню, которая плевала кровью на землю и держалась за лицо, и смотрела на тебя со страхом. Тебе было мерзко, страшно, но тебе нравилось, Полянский. Да, тебе это нравилось, и ты хотел ударить её ещё раз, и только тот мужчина не позволил тебе замахнуться. Ведь правда, Полянский? Ты непременно бы ударил её ещё раз. Куда на этот раз? Вновь по лицу? Чтобы видеть, как она в панике отворачивается, закрывает глаза и выставляет вперёд ладони, и безуспешно пытается защититься. Но она не сможет, нет, мой дорогой, она не сможет защититься, потому что ты сильнее её, и она непременно заслужила тот удар…

Заслужила? Чем она заслужила? Господи, что ты несёшь, Полянский, что ты несёшь…

Я не понимал, откуда берутся эти мысли, и шёл, поглощённый тревогой и раздражением, не думая ни о чём, кроме того, как бы побыстрее найти Аню. Я хотел увидеть её, извиниться… Извиниться? За что извиниться, Полянский? За то, что ударил? Или за то, что хотел сжечь её заживо? Ты ведь хотел убить её, предать огню, ради того, чтобы ожила…

— Мириам! — закричал я. — Хватит! Убирайся прочь!

Я упал на колени и схватился за виски. Чей-то голос смешался с моим собственным, я не понимал, где проходит грань между моими мыслями и тем, что внушало мне чужое, коварное сознание, живущее в голове.