Джанет Уинтерсон - Целую, твой Франкенштейн. История одной любви [litres]

– Закон справедлив и оправдан, – вступил Полидори. – Нельзя закрывать глаза на действия людей, столь яростно подрывающих неминуемое развитие.

– А если нововведения и есть разрушительная сила? – спросила я. – Разве не насилие – заставлять людей работать за гроши, вынуждая их соревноваться с машинами?

– Прогресс! – веско произнес Полидори. – Или мы на за прогресс, или против.

– Все не так просто, – возразил Байрон. – Я согласен с Мэри. Именно поэтому я голосовал против закона. Мне понятны чувства протестующих. Работа для них все: это их хлеб, это их жизнь. Они мастера своего дела. А машины бесчувственны. Кто в силах стоять и смотреть, как разрушается его жизнь?

«Да каждый из нас!» – внезапно подумала я. Всю жизнь мы разрушаем хорошее в погоне за лучшим. Или цепляемся за то малое, что имеем, отказываясь от лучшего, которое могло бы быть нашим, если мы отважились протянуть к нему руку…

– Я этого не говорила, Байрон! – покачала головой я. – Марш машин не остановить. Ящик Пандоры открыт. То, что изобретено, нельзя отменить. Мир меняется.

Он кинул на меня странный взгляд. Байрон, страстный борец за свободу, боялся судьбы.

– А где же свобода воли? – спросил он.

– Это привилегия избранных, – ответила я.

– Мы те счастливцы, которым повезло наслаждаться свободой воли. Наша жизнь – жизнь разума. Но сравниться с разумом не под силу ни одной машине, – проговорил Шелли.

– Послушайте! Послушайте! – кричит Полидори, едва соображая от выпитого.

«Машины не пьют», – подумала я, глядя на Полидори и Клер.

Она схватила каминные щипцы, сделала пируэт с ними в одной руке и с шитьем в другой и упала на Байрона, который стоял в излюбленной мужчинами позе, облокотившись на каминную полку. Это было опасно.

– Милый Джорджи, малыш, – пьяно засюсюкала Клер.

– Я просил не называть меня так! – Байрон раздраженно отпихнул ее.

Клер с нервным смехом рухнула в кресло и взялась за шитье, пытаясь скрыть испуг.

– Машины, которые могут сравниться с разумом, – захихикала она. – Думаю, их следует изобрести. Да! Представьте свои чувства, джентльмены, когда изобретут машину, которая сочиняет стихи! Ха-ха-ха-ха! – залилась пьяным смехом Клер.

Смех перешел в истерику. Ее обнаженные плечи затряслись. Кудри разметались. Груди, словно два задорных студня, колыхались под тканью платья.

– Поэтический станок! – давясь от смеха, простонала Клер. – Счетная доска для слов! Механический поэт! Я вам тут стишок настрочил! Ха-ха-ха-ха-ха!

Шелли с Байроном замерли в суеверном ужасе. Даже если бы сейчас пол пробила рука восставшего из могилы мертвеца, это не нарушило бы их самообладание, в отличие от породившей недоумение и даже ярость фантазии Клер, которая дерзнула сравнить благороднейшее призвание, искусство поэзии, с продуктом ткацкого станка! Байрон в мрачном молчании доковылял к столику, взялся за кувшин с вином (я думала, он сейчас запустит кувшином в Клер) и опрокинул содержимое себе в горло. Не проронив ни слова, будто лунатик, он позвонил в колокольчик, требуя добавки.

Я взглянула на Шелли. Мой Ариэль [52] Ариэль – персонаж шекспировской «Бури», дух света и воздуха. , дух света, представлял себя в заточении у поэтического станка.

– Человек – венец творения, а поэзия – венец человечества, – наконец, произнес Байрон.

Клер кружилась по комнате и напевала:

– Венец-конец! Конец человечества! Конец! Конец! Конец!

Его Светлость обрушился на Клер, как разгневанное божество: навис над хрупкой фигуркой и, схватив за плечи, хорошенько тряхнул.

– Марш в кровать!!! – рявкнул он.

Клер посмотрела Байрону в глаза, оказавшиеся всего в паре сантиметров от ее собственных, в его красивое, но вечно недовольное лицо. Открыла рот, будто собираясь возразить, а потом молча сомкнула губы, поняв, что Байрон в бешенстве. Здорово струхнув, Клер быстро схватила с кресла шитье и шмыгнула вон из комнаты. Никто не стал ее останавливать. Слуга принес еще вина, и мы молча выпили. Я держала Шелли за руку; его трясло, как в лихорадке.

Байрон пригладил пышную шевелюру и повернулся ко мне.

– Итак, давайте продолжим. Отвечу на ваш вопрос еще раз, Мэри. Да, за всякое новое знание или изобретение приходится платить. То же самое с революцией. Кровавая, жестокая, требующая огромных жертв ради того, казалось бы, немногого, что отвоевывается в итоге. Но мы сознаем, что эти порой едва различимые крупицы и есть занимающаяся заря нового мира.

– Почему тогда вы поддерживаете луддитов, если понимаете всю важность прогресса, на который они ополчились?

– Нельзя становиться рабом машины. Это унизительно, – ответил Байрон.

– Одни люди держат в рабстве других. А женщины в рабстве у всех, – заметила я.

– Иерархические отношения будут всегда. Но когда все, ради чего ты работал, отнимает груда металла и дерева, трудно не сойти с ума.

– А вот если бы человек владел машиной, у него появилось бы больше свободного времени, а трудился бы механизм, – сказал Шелли.

– Что за утопический мир вы надеетесь увидеть? – улыбнулся Байрон.

– Будущее. Оно неизбежно настанет, – проговорил Шелли.

Повисла долгая тишина. Полидори заснул. Тени стали длиннее. С озера доносились крики. Когда мы, мертвые, пробуждаемся…

– Мэри, как твоя страшная история? Продвигается? – поинтересовался Байрон.

– Да, – кивнула я. – Мое чудовище готово.

– Расчленить труп достаточно легко, – неожиданно заговорил Полидори. То ли он резко проснулся, то ли прикидывался спящим, не желая участвовать в неприятной сцене. – Заявляю как врач! Попомните мои слова! Распилить пара пустяков, а вот с иголкой возиться долго. Ломать не строить. Хорошо я сказал, как вам, Байрон? Ломать не…

Байрон зевнул.

– В медицинском университете, в Эдинбурге, мы пришивали отрезанные конечности черной рыбацкой леской.

– Черной? – с отвращением переспросил Байрон. – Неужели это было необходимо? Ужасно.

Полидори не удостоил его ответом и обратился ко мне:

– Мэри, как у вашего чудовища с внутренностями? Я имею в виду, оно испражняется? Большие ли кладет кучи?

Школьные годы Байрона и Шелли разительно отличались, и вопрос Полидори лишь позабавил лорда.

Сообразив, что беседа вот-вот превратится в обсуждение особенностей кишечника, я заявила:

– Джентльмены! Я пишу роман. Леденящую душу историю! А не пособие по анатомии.

– Отлично сказано, Мэри! – Байрон стукнул кулаком по столу. – Не обращайте внимания на эту ничтожную блоху Полидори.

– Прошу прощения! – возмутился доктор.

Байрон посмотрел сквозь него, словно Полидори был незримым призраком, и одарил меня самой обаятельной улыбкой. Какой пристальный, взволнованный взгляд! Шелли даже вздрогнул, когда Байрон взял мою руку и, поцеловав ее, попросил: