Марк Грим - ИНСАЙТ

От потрясения я даже не мог закричать. Только повернулся к Бауте и достал из кармана телефон-артефакт. Он словно зудел и сам просился в руки. Я начал поднимать его, когда Серафим внезапно оказался возле меня и отвесил хлёсткую пощёчину, от которой зазвенело в ушах.

– Ты. Ты-ы-ы… – только и смог произнести я, медленно отступая, пока не упёрся спиной в равнодушные прутья ограды.

– Что? Что, Кот?! Я говорил тебе – подоплёка силы всегда отвратительна, помнишь? Все они – он обвёл рукой зловещее кладбище, освещённое проросшими сквозь кости грибами, – сами выбрали забвение.

– Это… Чудовищно…

– Да неужели?! Мальчишка! – он рубанул воздух ладонью. – Я в Городе так давно… Так давно, если бы ты знал! Годы? Столетия?! И поверь мне – для многих ЭТО – высшее благо! Покой, понимаешь?! Вечный сон, наполненный счастьем и беззаботностью! Да что ты знаешь, щенок?! Сложись всё по-другому, и ты бы молил о подобном исходе для себя! Я…

– Нужно им помочь… – перебив его, я указал трясущейся рукой на измождённые тела на земле, которые ещё шевелились, но всё слабее.

– Нет, Кот. – Баута подошёл ближе, положил руку мне на плечо, и заговорил удивительно спокойно. – Это просто оболочки. То, что люди оставили после себя. Сами они здесь. – он приложил ладонь к груди. – Поверь, там им не так уж и плохо.

Я с удивлением почувствовал слёзы на щеках. Не осталось ни ярости, ни страха. Только пустая, сосущая тоска. Вот, чем всё кончится для нас, так или иначе. Вечный сон, либо кошмарный, либо счастливый. И кучка костей.

– Соберись! Ты ещё жив. Как и Лиса! Но, если будешь жалеть себя, то всё быстро изменится. Бери вещи и идём!

Я, словно сомнамбула, подобрал рюкзак и закинул арбалет на плечо. Баута снова заговорил, подойдя к ограде и ухватившись за ржавый металл:

– Знаешь, я буду скучать по этому месту. На пике своей силы, давно-давно, я помнил свою жизнь до всего этого кошмара. Но столько времени прошло, воспоминания стёрлись, и только одно я помню ясно…

Он полез вверх и надрывно, тоскливо засмеялся:

– Обожаю чёртов кофе!

-Ну ладно, доставай свою маску. – Баута прислонился к сырому, ноздреватому кирпичу, но на чёрном плаще не осталось ни следа плесени или сырости. Мы отошли от «Парка» буквально метров двадцать и туман зловеще вихрился вокруг, когда Серафим вдруг схватил меня за плечо и втолкнул в этот тупиковый проулок. Если бы не он, в тумане я бы его и не заметил.

Я сбросил рюкзак и потянулся, разминая затёкшие ноги. Сапоги, которые выдал мне мой спутник, старинные с отворотами, немилосердно сдавливали ступни, но это было лучше, чем бродить по Городу босым. Правда я упорно старался не думать, кто носил их раньше. Не один ли из тех, кто теперь украшал парк частью костяного панно?

Запустив руку в горловину мешка, я почти сразу почувствовал под пальцами холодный фарфор. Сила ждала. Теперь я удивлялся, как не почувствовал её сразу. Дикую, пульсирующую энергию. Безумную, но могущественную. Должно быть присутствие Бауты как-то оттеняло и усиливало моё восприятие.

Я достал фарфоровое, бесстрастное лицо, на котором тут же осела холодная влага. И почти инстинктивно отстранился, когда Баута вытянул руку и шагнул ко мне.

– Вольто… Как? Откуда?!

И куда делась его грация и сила? Он, шатаясь, будто пьяный, сделал ещё один неуверенный шаг вперёд и, как-то даже робко, спросил:

– Можно мне? Подержать её?

Я протянул ему маску и с удивлением заметил, что его руки тряслись. Маску он взял осторожно и с какой-то несмелой нежностью провёл пальцами по остро очерченным скулам. И просто: стоял и смотрел. Я бы многое отдал, чтобы увидеть сейчас его лицо.

– Что с тобой? – я уже привык, что от Серафима веет только силой и уверенностью. Подавляющей, холодной. Но сейчас чувствовал смятение. Подавленность. И пробуждающуюся искорку гнева (ВКУСНО!).

– Эта маска. Она принадлежала Вольто. Она была… Мы с ней… – он несколько раз глубоко вздохнул, и голос перестал дрожать, снова став глухим и отстранённым. – Она была Серафимом. Одной из последних, кого я знал. Мы… Были близки. У меня свои счёты с Озарёнными, Кот. Когда-то, много циклов назад, они пришли сюда. Мы с Вольто тогда отсутствовали, а когда вернулись, обнаружили несколько разграбленных домов, где жили люди, которых мы пообещали защищать. Кучу изувеченных трупов. И полное отсутствие детей. Нам рассказали, что их увели с собой фанатики. Вольто была в ярости. Я говорил, что нужно задержаться здесь, вооружить людей, собрать группу. Она сказала, что я трус. Что она разочарована. И ушла. Я не смог её остановить. Или не хотел, уже не помню. Ею овладела злость, доходящая до одержимости. И, видимо, она шагнула слишком глубоко в безумие.

– Спасибо. – он вернул мне маску, которая теперь казалась куда тяжелее. – Когда я увидел её в твоём разуме, я думал, что это просто шутки моей психики. Подсознание, мол, формирует восприятие, знаешь? А это, значит, действительно была она. Ну. То, что осталось.

– Ты поэтому решил помочь мне, да?! – почему-то я почувствовал злое, пляшущее веселье. – Из-за этого остановился тогда?

– Скажем так, это сыграло свою роль. Но я хочу, чтобы ты понял, Кот, раз и навсегда. – Баута отряхнул и так чистый плащ и отвернулся. – Погонщика нужно остановить. И, если ради этого мне придётся шагать по трупам всех, кого я любил, я это сделаю! А теперь, надевай чёртову маску! Просто приложи к лицу и открой сознание. И постарайся не свихнуться.

И я приложил маску к лицу. И пришла боль, сила и безумие…

***

– Нет, его уже не спасти, мне жаль. – Баута убрал руку со лба ребёнка и небольшая толпа вокруг тяжко выдохнула, как один человек. Какая-то женщина заплакала.

Я просто стоял и радовался, что маска скрывает отчаяние, наверняка отражающееся на моём растрескавшемся лице. В этот дом мы вошли, когда ощущение приближающегося Звона стало почти невыносимо (МАНЯЩИМ) тяжёлым. Декорации Города, к тому времени, в очередной раз изменились, хотя мы шли всего пару часов. Небоскрёбы. Серый бетон и стекло первых двух-трёх этажей и рвущиеся ввысь переплетения арматуры – выше. Искривлённые, ржавые каркасы, жадными зубами грызли небо, мутно подсвеченные снизу желтоватыми, мигающими прожекторами, хаотично разбросанными по тротуару. Серафим остановился у двери одного из зданий, которое, на мой взгляд, ничем не отличалось от других. Только когда мы подошли ближе, я заметил, что стеклянные двери и окна вокруг густо замазаны чёрной краской. И тогда же почувствовал внутри жизнь. И чужое горе. Баута, видимо, тоже. Он приложил руку к стене, возле двери, пару секунд молчал, а потом громко и отчётливо прокричал:

– Червь! Открывай!

Послышался звук отпираемого замка и в щели между дверью и косяком проросло плоское, невзрачное лицо, с ввалившимися глазами неопределённого цвета и огромным носом, покрытом чирьями.