Марк Грим - ИНСАЙТ

– Господин! – мужичок плюхнулся на мраморный пол, умудрившись правым коленом распахнуть дверь шире. – Мы звали, и ты пришёл! Наконец-то!

Червь потянулся грязными, кривыми пальцами к Бауте, но тот брезгливо подобрал полы плаща и вошёл в мраморный, скудно освещённый самодельными факелами холл, пробормотав:

– Хватит. Веди уже. Что-то ведь не в порядке?

– Д-да. Беда у нас с ребёнком. Идёмте. Идёмте же.

Мужичок стремительно подскочил и пошлёпал босыми ногами, ведя нас между высоких, подпирающих потолок колонн зеленоватого мрамора. Он всё косился на меня, но, не получив дополнительных объяснений, сам не стал ни о чём спрашивать. Я просто молчал, старательно играя роль спутника-ученика Серафима. Миновав массивную, каменную лестницу, ведущую наверх, в бессмысленное переплетение ржавой арматуры, мы остановились перед незаметной металлической дверью, утопающей в стене. Червь, постоянно нервно оглядываясь, достал ключ и отпер её.

– Дальше найдёте дорогу, господин… Господа? Я сегодня привратник, мне уходить нельзя…

– Да. Иди. Благодарю тебя! – голос Бауты скрежетал, как плохо смазанное колесо.

– Благословите, господин? – Червь опустился на колено, словно рыцарь, и Баута положил руку на низкий лоб. Я почувствовал слабый укол силы, когда он произнёс:

– Да минуют тебя кошмары!

С посветлевшим лицом и жизнерадостным блеском в глазах, коротышка удалился обратно во тьму, а Баута, сделав приглашающий жест, шагнул на ведущую вниз, раскрошившуюся бетонную лестницу. Я пошёл следом.

– Благословение? Серьёзно? – спросил я, пока мы спускались во тьме.

– Ну. Тёмный народ, чего там. Для них я что-то вроде доброго духа. Они и дары мне приносят иногда.

– Доброго, ну. Видели мы такую доброту.

Серафим ничего не ответил и просто продолжил идти.

Мы оказались в длинном, узком коридоре, густо поросшим светящимися зелёным грибами. Справа и слева были проёмы, некоторые с дверьми, некоторые привычно занавешанные тряпками. Из-за них выглядывали люди – типичные обитатели Города: рваная одежда, покрасневшие от бессонницы глаза и потрёпанная одежда. Увидев Бауту, они выходили в коридор и молча следовали за нами. Это было жутковато.

Мы прошли, должно быть, метров пятьдесят, когда Серафим резко остановился у очередной двери. Я тоже почувствовал. Из-за рассохшихся досок тянуло тоской и страхом. Маленькие, наэлектризованные крючки впились в кожу лица. Маска резонировала, впитывая в себя чужое отчаяние, усиливая и вливая в меня. Тьма внутри бесилась, рот наполнился слюной, и только огромным усилием мне удалось заблокировать этот поток ощущений. Я даже пошатнулся, от секундной слабости.

– Здесь? – полувопросительно произнёс Серафим.

Из толпы за нами, где уже собралось человек пятнадцать разных возрастов, ответили:

– Да. Тута они, господин.

– Хорошо.

Баута открыл заскрипевшую дверь, и мы вошли в маленькую бетонную комнатку. Следом за нами туда стали осторожно проходить остальные. На сырых, неровных стенах плясало пламя единственной свечи, чадящей прямо на полу. У противоположной стены лежал ветхий матрас. Сидящая рядом с ним измождённая женщина с припорошенными сединой волосами и припухшими глазами, раз за разом окунала кусок ветоши в миску с водой и механически протирала покрытый испариной лоб лежащего на матрасе мальчика лет десяти. Ребёнок был укрыт до подбородка двумя одеялами, но зубы его всё равно тихонько постукивали, а из-под плотно зажмуренных век по чумазому лицу протянулись дорожки слёз. Вдруг мальчик закричал и забился, опрокинув воду. Одеяла слетели и я с содроганием увидел, что худенькое тело всё покрыто глубокими рваными укусами и царапинами. Следы зубов были явно человеческие и вокруг каждой раны, чёрными кляксами расползалась под кожей тьма.

Серафим шагнул вперёд, опустился на колено и положил руку в перчатке на маленькое лицо. Крик тут же стих и ребёнок успокоился и задышал ровнее. Кто-то из толпы подошёл и отвёл женщину назад к остальным.

– Тени? – спросил Баута, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Да. – из толпы вышел немолодой, сухощавый мужчина. – Парень напросился в рейд за провизией. И шли-то, вроде, знакомым маршрутом. Но ландшафт в очередной раз перекрутило, пока добрались, пока собрали, что нашли, в общем… До Звона обратно не успели.

Баута только кивнул:

– Кот, подойди.

Я приблизился и опустился рядом.

– Дай руку. – он взял мою ладонь и, накрыв сверху своей, положил её на глаза паренька. – Сосредоточься. Почувствуй, но держи всё под контролем.

Я закрыл глаза. Чувство было такое, будто что-то горячее внутри меня, как насосом, гонит к правой ладони. Баута сжал пальцы и мы оказались… Где-то.

Мы стояли в месте, которому бы очень подошло слово «ничто». Ни верха, ни низа, только ощущение гладкой поверхности под ногами. Единственным видимым объектом была гладкая, беспросветно-чёрная стена, по которой тянулся прекрасный, сюрреалистический узор серебряных нитей. Они перетекали друг в друга, блестели, как ртуть на солнце и двигались в медленном, чувственном танце. Залюбовавшись, я не сразу заметил, а когда заметил – содрогнулся, что узор был нарушен. Тут и там целые его куски были искривлены, изломаны. Они вызывали неосознанную тревогу и были покрыты чем-то, вроде отвратительной, мясисто-красной плесени. И эти пятна разрастались.

– Что это? Где мы?

– Мы? В голове мальчика. А это – то, что есть он. Первичный код, если хочешь. Это у каждого выглядит по-разному. – Баута брезгливо махнул рукой в сторону испоганенного рисунка. – А парня почти сожрали, мало что осталось. Смотри, Кот, смотри внимательно! Это – то, что такие как ты делают с людьми.

И я смотрел. В душе поднималось негодование. Одна из самых прекрасных вещей, что я когда-либо видел, была замарана, испоганена! Прямо на моих глазах, одно из бурых пятен ещё увеличилось и изящный узор, составленный несколькими серебряными жгутами, померк, стал каким-то угловатым и пробуждающим инстинктивное отвращение. Движения нитей стали дёргаными и болезненными.

– Что с ним происходит? – с каждой осквернённой нитью, вокруг будто становилось темнее и холоднее.

– Мальчик становится Тенью. И я уже не могу ему помочь. Только подарить покой остаткам души.

Я, против воли, кивнул. Если это единственный способ сохранить хоть часть этой красоты… Но всё равно, жутко это. И было нечто, ещё менее приятное. Чем дольше я смотрел, тем сильнее становился голод внутри. Пальцы скрючились. Мне хотелось (ЖРАТЬ) сорвать этот узор со стены, вжать, вплавить в себя, чтобы он (ВЕЧНО!) плясал и корчился внутри. Я уже протянул было руку, почти теряя рассудок от желания, но Серафим схватил меня за плечо и мы вновь оказались у постели умирающего. Меня сразу отпустило, но тут же затрясло от отвращения к себе. Если всё, что говорил Серафим – правда, то я только что чуть не сожрал остатки души ребёнка. Ребёнка, бл**ь!