Марк Грим - ИНСАЙТ

Баута, тем временем, как ни в чём не бывало, поднялся на ноги:

– Нет, его уже не спасти, мне жаль. – Баута убрал руку со лба мальчика и небольшая толпа вокруг тяжко выдохнула, как один человек. Какая-то женщина заплакала.

– Я могу только дать ему покой. Тенью он не станет, да, но спасти жизнь мне не под силу.

Какое-то время все вокруг потрясённо молчали. Потом заговорил всё тот же мужчина:

– Хорошо, господин. Мы будем благодарны.

– Выйдете все. Не стоит вам тут толпиться.

Горестно бормочущие люди выходили один за другим, пока не остались мы, ребёнок и женщина, которая за ним ухаживала.

– Что ты хочешь? – Баута сурово посмотрел на неё. Под взглядом Серафима несчастная сжалась и стиснула в руках подол ветхого платья.

– Неужели… Ничего нельзя сделать?

– Я уже сказал, что я могу. Я не всесилен, знаешь ли.

Женщина заплакала. Тихо и отчаянно. Меня снова тряхнуло от силы её эмоций. Пришлось отвернуться к стене, чтобы не (БРОСИТЬСЯ!) подвергать себя соблазну.

– Тогда… Вы можете забрать и меня?

Баута снова посмотрел на неё, но в этот раз женщина не отвела взгляда.

– Ты правда этого хочешь? – голос из-под жутковатой маски прозвучал неожиданно мягко и сочувственно.

– Да. Если другого пути нет… Он как родной мне.

Она села рядом и погладила ребёнка по щеке, на которую с шеи уже ползли чёрные пятна.

– Ляг рядом с ним. – Баута отодвинулся, и женщина примостилась с краю кровати, прижав к себе еле дышащего малыша. Серафим накрыл ладонями их лица и закрыл глаза. Пару минут ничего не происходило, а потом он… Запел. Тихо, почти неразборчиво, но я понял, что узнаю мотив! Какая-то простая, смутно знакомая мелодия. Она пробуждала в душе что-то такое… Светлую, хотя и с оттенком грусти, надежду, наверное. На мои глаза навернулись слёзы, стало тяжело дышать от нахлынувшей нежности. А потом я скорчился, оседая на пол. Чудовище внутри выпустило когти и они словно всё глубже погружались в мои внутренности. Ему явно не нравилось происходящее. Ощущение было такое, будто оно пытается прогрызть себе путь наружу прямо сквозь мои рёбра. Оно выло, чувствуя, что добыча ускользает. КАК МНЕ ХОТЕЛОСЬ ВПИТЬСЯ В НИХ ЗУБАМИ! МОЁ! МОЁ ПО ПРАВУ!!!

Я не знал, сколько ещё смог бы сопротивляться этим желаниям, но… Всё закончилось. По комнатке, когда Баута замолчал, будто прошелестел облегчённый вздох двух голосов. Свеча мигнула и погасла, оставив нас в кромешной темноте. А я ощутил, что в комнате стало на двух людей меньше. Остались только их тела, но в них уже не было чего-то очень важного.

Баута встал и повернулся ко мне. Его глаза в прорезях маски горели светло-голубым, постепенно затухающим электрическим огнём. Я замер, загипнотизированный этим сиянием и не успел увернуться, когда его сапог врезался мне в рёбра. Я скорчился, хватая воздух, а Серафим наклонился ко мне и проскрежетал:

– Всё ещё осуждаешь меня, а?! Посмотри на себя. Посмотри внутрь! Ты же был на грани, я почувствовал! В тебе всё меньше от человека и больше от твари! Молись, чтобы наш путь не оказался слишком долгим! Потому, что ты уже почти потерян! – отворачиваясь и выходя в коридор, он добавил, куда тише. – Несчастный мальчик…

Баута ушёл, а я лежал рядом с двумя дышащими телами, только что бывшими людьми и плакал от страха и жалости к себе. Маска горела огнём, словно вплавлялась в кожу. Я поднял руки, чтобы снять её и понял две странности. Черты фарфорового лица изменились: губы искривила усмешка, обнажившая острые, сколотые зубы. По этой, ещё нескольким чертам и расположению проступивших трещин я понял, что маска стала копией моего лица, только отмеченного будто чертами всех пороков, от злобы до похоти. И ещё одно… Как я ни пытался, я не мог её снять! В ушах, издевательским набатом, билось безумие. Начался Звон.

…тьма. Как долго вокруг только она? Мои веки стянуты грубой нитью, и я не вижу. Голос давно сорван, и я не могу кричать. Тело настолько измучено, что я ничего не чувствую. Остался только слух. Скрип двери, тяжелые шаги, плеск воды в чашке, из которой мне дают напиться. И гимны. Бесконечные, заунывные песнопения. Они наполняют меня чем-то тягучим и мерзким, вытесняют остатки мыслей. Где я? Когда? И… Кто? Не знаю, не могу вспомнить. Когда стараюсь – голову сверлит боль, а боли и так слишком много. Проще не думать, раствориться в отвратительном хорале, отдать ему чувства и переживания. Зачем ты(я) сопротивляешься? Что держит тебя в моей голове? Обрывки воспоминаний? Ощущение детской ладони в твоей руке? Их плач? Крики? Смех? Нет. Это не то, это давно бы забылось.

Держат кровавые буквы на внутренней стороне век. Они пульсируют, горят, жгут зрачки. Глупцы думали, что слепота поможет мне услышать. Нет. Теперь я постоянно вижу эти слова, даже если уже не могу прочитать. Они взывают ко мне, заглушают музыку, через них я слышу, как звенит Город. И вспоминаю. Озарённые! Шпиль, свора! Дети! И Кот! Кот где-то там, идёт ко мне, он всё ближе. И просыпается надежда. И страх! Почему я боюсь? Почему, когда думаю о нём, о любимом, меня начинает колотить и хочется, чтобы дверь никогда не открылась, и я осталась в спасительной темноте? Почему я боюсь? И кого? Не знаю. Мысли путаются. В уши снова льётся песня Озарения…

В голове всё ещё отдавался болезненный, заунывный ритм песен фанатиков. Тело под одеждой покрылось липким потом и суставы ломило от слабости. Лиса. Я резко сел и распахнул глаза, борясь с дурнотой. Звон прошёл. Мы всё ещё были в холле небоскрёба. Факелы продолжали чадить, наполняя затхлый воздух горьким дымом. В двух шагах сидел, привалившись к зелёному мрамору колонны, Баута и закидывал под маску кофейные зёрна из холщёвого мешочка, который вчера ему подарили местные. Те самые дары. Кофейные зёрна, и где только нашли?

Ближе ко входу, посреди атриума, ярко горел костёр, возле которого хлопотал Червь. Глаза его покраснели, правое веко плясало, а руки тряслись. Но он ловко снял с огня котелок и разлив по обколотым чашкам его содержимое, засеменил к нам. Баута кивком поблагодарил и взял чашку, перестав хрустеть кофе. Мне тоже досталась порция бледного грибного чая и я, совершенно забыв про маску, поднёс чашку к губам. Она прошла сквозь фарфор, будто его не было. Уже устав удивляться, я сделал глоток и достал из мешка несколько сухарей.

Пока я утолял голод, Червь, стараясь не смотреть в мою сторону, робко уселся подле Серафима и сбивчиво стал что-то ему говорить, опасливо поглядывая на меня. Его страх был каким-то пресным на вкус, как те сухари. Когда он замолчал, Баута только покачал головой и проскрипел что-то в ответ. Червь встал и преувеличенно бодро заговорил: