Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

Колотится сердце, в глаза накатывают волны колючей, шипучей темноты, заливают голову, жмут сверху. Это давление, или рушится мир?

— Зачем? Да что с тобой? Зачем?!

Ревёт. Надо вызвать полицию. Медиков, санитаров, МЧС, кого-нибудь. Надо пойти к соседям, у них есть телефон. А у меня есть мобильный. Достаю — нет сигнала. Вынула симку. Тварь. Сжимаю нож, сейчас ударю, сейчас убью, пусть спишут на состояние аффекта, на вспышку безудержного гнева, на злость, на гнев, на отчаяние, на помутившийся разум, на что угодно. Или на меня?

И её и сына — на меня? Нет. Нельзя.

В дверь звонят. Запираю комнату, иду открывать. Смотрю в глазок — там какой-то мужик. Одет прилично, рожа мрачная, но будто знакомая. Утром. Хмурый мужик. Открываю. Он толкает на меня дверь, сбивает с ног, я падаю, спотыкаясь о ботинки, он замахивается и бьёт, над глазом взрывается боль, и звон, и течёт по лицу, и обжигает. Разбили, как арбуз, он лопнул, теперь не собрать, моя склянка рассыпалась. Что это? За что…

Утро. Вчера мы поссорились. Ночью мне снились кошмары. Один за другим, дурные, очень страшные вещи. Будто у меня нет больше сына, будто жена убила его. Встаю, на окнах глухие шторы. Висят кольчугой, отбирают у меня свет, они любят ночь. Я их об этом не просил, мне этого не надо. Я знаю, что будет сегодня, я это уже видел.

Дважды.

Ванная, просыпаюсь, чищу зубы. Тварь:

— Буди сына.

Я не тороплюсь, спрашиваю:

— Зачем на окнах шторы, что происходит?

— Я сказала, — скрипит зубами и бледнеет, — иди буди сына.

— Которого ты убила? — «Да, милая, сегодня всё будет по-другому».

Она бросается на меня с ножом. Всё это время он был у неё за спиной. Я уворачиваюсь, перехватываю руку, я мужчина, я сильнее. Отталкиваю её в сторону, луплю по щекам, бью по лицу. Сильно бью. Очень сильно. Мне становится страшно, что я могу заметно повредить ей лицо, глаза, я отступаю. Она лежит на полу. Кажется, я сломал ей руку. Я набираю стакан и выплёскиваю ей в лицо воду. Как в полыхающий костёр. Иду в коридор, там в тумбочке верёвка, связываю ей руки, она дёргается — рука, значит, цела. Прекрасно.

Ноги я тоже связал. Её лицо начинает распухать. Вот истинное лицо чудовища: красный волдырь вместо носа, фиолетовые пятна на глазах, вздувшиеся рваные губы. Я ушиб палец, и руки липкие.

Она отключила связь, городскую и мобильную. Это не беда, я спущусь вниз, внизу магазин и люди, они мне помогут.

Или повесят всё на меня…

Чёрт, вот же тварь, я пнул её в живот. Теперь она корчится и стонет. Убила сына и меня хотела убить. Иду к сыну проверить, так и есть — мёртв.

Это больно. Третий раз и снова больно. Мне будто вынули лёгкие. Нечем дышать. Зачем? Хочется раздавить эту тварь ногами, размазать её мозги по кухонной плитке. Зачем она это сделала?!

Я срываю с окна этот грёбаный занавес, иду на кухню, разнося всё по пути. Звенит зеркало, воняет ацетон — мой сын любит собирать сборные модели, красить их в камуфляж, эти его краски на ацетоне. Любит… любит… Любил.

Убью её. Убью. Но пусть объяснит.

— Эй ты, сволочь, — беру за волосы и рву их на себя — верещит, как свинья, которой рубят пятак. — Зачем?! Что он тебе сделал? Носки не вывернул? Полотенце на место не повесил? Что? Кровать не застелил? — шлёпаю по лицу, как по липкой подушке.

В дверь звонят. Бросаю жену, иду открывать. Стоп. Это мужик, я его помню, у него топор и он ударит меня, когда я открою.

— Пошел вон, урод, сейчас вызову ментов, — кричу через дверь.

— Так ведь связи нет, — ухмыляется мужик.

— У меня есть.

— Не ври, ни у кого нет. Открывай, короче, смерть пришла, — он показывает в глазок топор. Большой грязный топор в крови.

— Пошел к черту! — смотрю, что он сделает. Он примеряется к двери. Да, сейчас! Дверь железная, топором не пробьёшь. У него за спиной скрипит лифт, кто-то приехал, мужик перехватывает свой топор и нападает, они дерутся, у другого мужика нож, наколенники, какой-то плоский таз на животе, и всё лицо в крови. Они хрипят и дерутся. Я смотрю в глазок. Тот второй, который приехал вторым, берёт верх, но он ранен, из ноги хлещет кровь, черное пятно расползается по джинсам, он тяжело дышит, опускается на колени, облокачивается на стену, тяжело дышит, сипит, сжимает губы, пускает носом кровавые пузыри, вытягивает в грязных пятнах руку и режет себе вены.

Дверь будто отталкивает меня, я цепляюсь ногами за обувь, вечно раскиданную в прихожей, и едва не падаю. В голове шумит, волны, эти волны… снова и снова. Черной ватной шипучкой по мозгам.

Иду на кухню, наливаю воды. Спрашиваю это распухшее нечто:

— Что здесь происходит? — вчера это было нормальным лицом, даже симпатичным. Еще раньше — самым близким и любимым. Острый носик, большие выразительные глаза, резкие, но мягкие губы. Спрашиваю теперь месиво из всего этого, и оно мне отвечает:

— Надо убить всех, — гнусавит, в нос отвечает мне месиво, — всех, кого увидишь.

— Зачем?

— Тогда этот день закончится.

Я не понимаю, что же это? День сурка, «сказка-про-белого-бычка», что за черт…

— Это же… Дура, ты ничего не напутала?

— Нет, дебил, я так уже месяц… — она кричит, розовые брызги летят изо рта, — живу.

Я не отвечаю.

— Давай уже, забей меня, давай забей… ты ведь можешь, давай! Я знаю, что можешь. Один раз смог, сможешь и еще. Давай же, тряпка!

Я сел рядом на табуретку — дачный артефакт, с вырезом для руки в виде сардельки. Кто-то слышал разве когда-нибудь эту сказку? Сказку «про белого бычка». Нет же такой сказки. Детям только обещают. Может и к лучшему? Бычок какой-то злой, горький, и скорее уж черный, «день сурка» даже рядом не валялся. Закрытые шторы. Зачем? Чтобы никто не увидел?

— Либо ты, либо тебя, — булькает кровью жена, — иначе не выбраться. Я уже всё перепробовала. Сначала было страшно. Сначала убегала… но меня убивают. Иногда очень долго… и больно… издеваются… уроды… Иначе не пройти, просто так этот день не прожить, надо всех убить. Всех, кого увидишь!

— Бред, — я сорвал штору и выключил на кухне свет, — бред какой-то.

— Конечно, — отозвалась жена, — ты здесь сколько? Второй раз, какой?

— Третий.

— Я уже столько раз тебе всё это объясняла, — она поёрзала на полу, — достало это. Не хочешь не верь, но давай, либо развяжи меня, либо убей, я завтра буду внимательней, только быстро убей, ты мне ребро сломал, урод, это больно.

— Такого не может быть.

— Когда ты опытней, ты встаешь раньше и… у нас нет шансов.

— У кого у вас?

— У нас с Антошей.

— Что ты несёшь? Ты убила его!

— Сегодня я. Успела, задушила, а ты горло режешь, урод, хотя так больнее.

— Заткнись, — я встал у окна и повернулся к ней спиной.

Бред, настоящий бред.

— Коть, развяжи меня, руки затекли… — сказала она ласково, как раньше, как прежде, будто ничего и не случилось.