Георгий Старков - Никта

«Вот так и убивают, — промелькнула бессмысленная фраза в меркнущем разуме. — Вот так… и убивают…».

Что-то было существенное, очень важное в этих четырёх словах, и если бы он разгадал эту загадку, то это бы всё объяснило. Леонид попытался вновь напрячь мозги, но в нынешнем состоянии это не удалось ему и подавно. Он лежал, скрючившись, посреди ледяного безбрежного холода, пока дыхание его не прервалось, и смерть, вышедшая из белой, как саван, метели, не зевнула ему в лицо.

2014 г.

Моё жилище — кривая ветхая лачуга, которую можно было бы назвать совершенно неприметной, если бы она не была единственным строением на бескрайней каменной равнине. Когда по просторам гуляет злой ветер, окаменевшие доски, из которых домик сколочен, скрипят так, будто он вот-вот обрушится и похоронит под собой жильцов. Но я не боюсь подобной гибели — и не потому, что смерть во всяком её виде меня давно не пугает; я-то знаю, что несуразная постройка — что крохотная вершина исполинской ледяной глыбы, которая выглядывает над поверхностью океана.

Напротив хлипкой двери в десяти шагах на массивном пьедестале высится мраморное изваяние, выполненное в виде нагой женщины, которая сложила руки на груди. Голодный свет солнца, выглядящего на небе как жёлтый диск лишь чуть поярче других звёзд, освещает её бесстрастное лицо; это то, что я вижу в первую очередь, когда в кои-то веки выхожу подышать свежим воздухом. Высеченные из камня глаза без зрачков наблюдают за мной, и я отвожу взгляд, не в силах преодолеть дрожь. Женщине, охраняющей подступы к моей обители, невозможно подобрать какие-то слова и определения: не молода и не стара, не красива, но и не уродлива, не добра, но и злом обделена. Она купается в малахольном небесном сиянии, всматриваясь в провал дверного проёма, пока я бесцельно ковыляю по пустыне на своих немощных ногах, сжимая в трясущейся руке набалдашник трости.

Холмов тут нет, но земля под ногами неровная — тут и там пласты вековых камней наслаиваются друг на друга, а местами вступают в медленную, но оттого не менее ожесточенную битву между собой, образуя вздымления, провалы и разломы. Ни одна травинка не растёт на холодном граните, не видно зверья, птицы не тревожат спящие небеса. Я брожу один в вечном сумраке — неприкаянный призрак, не знающий, откуда он пришёл, кем является, куда идёт. Над головой вращаются звёзды, туманности и галактики; они меня неизъяснимо пугают, поэтому я стараюсь лишний раз не поднимать взор. Лишь редко, когда у горизонта пламенеет зарево, будто бы обещающее скорый восход солнца — настоящего солнца, яркого и горячего, а не того чахлого, умирающего светила, которое в этом мире его заменяет, — так вот, лишь когда я вижу зарево, то начинаю вглядываться в небо жадно, как застрявший в песках странник на иллюзорный оазис. Это волшебное зрелище: край неба светится, горит, идёт волнами и мнётся, как дорогой чёрный бархат. Розовый отсвет сменяется зелёным, потом голубым. И даже понимая, что это великий обман, что ничто и никогда на мёртвой земле не переменится, я жду пришествия рассвета, затаив дыхание. Но небо горит и догорает, угольки, оставшиеся от его жжёной плоти — последние блеклые сполохи — тускнеют, и карликовое солнце смеётся над моей безнадёгой, очерчивая очередной круг в бесконечном цикле.

После прогулки, с опустошённой душой и утомлённым телом, я возвращаюсь в свой неказистый на первый взгляд дом. Меня мучают боли в суставах и одышка; время от времени мне нужно останавливаться, чтобы перевести дух. Каменная женщина равнодушно смотрит мне в затылок, поджав тонкие губы, когда я закрываю за собой дверь и оказываюсь один в темноте. Впрочем, мгла давно меня не пугает, к тому же я в ней ненадолго — до первой зажжённой спички, поднесённой к фитилю восковой свечи. Свеча горит ровно, съедая саму себя, и в тесном деревянном склепе громоздятся тени. Высоко подняв канделябр, я нагибаюсь и с кряхтением хватаюсь за ржавое кольцо на полу. Дверь в подземелье открывается всегда бесшумно, хотя петли не смазаны — и я вижу зияющий черный зев спуска, из глубин которого отчётливо веет книжной пылью.

Спуск занимает время, но он не в пример легче подъема, когда каждый шаг для моих старческих ног оборачивается пыткой и одновременно маленькой победой. Ступеньки сделаны из камня, и потому здесь уже ничто не скрипит — только гулкая тишина. Давным-давно меня посещали мысли, что я мог бы развлекать себя, разговаривая вслух сам с собой, но после первого же слова, которое вклинилось в молчание застывшего царства несуразным отвратительным эхом, мной овладел ужас: я понял, что натворил что-то страшное, святотатственное, то, за что заслуживаю самой суровой кары. Кары не последовало, но с того дня все разговоры с собой я веду исключительно в голове.

И, наконец, вот он — тёмный коридор с высокими сводами, простирающийся вперёд на многие тысячи шагов. Насколько он длинный — вопрос без ответа; за годы, проведённые здесь, я пришёл к выводу, что коридор не имеет конца. Чтобы построить подземное хранилище в сердце каменной пустыни, потребовались бы столетия и труд невообразимого объема, однако же, кто-то это сделал. Бывало, в молодые годы, когда кровь в жилах была горяча, я загорался рвением отыскать истину и отправлялся в длительные походы. День я шёл, два шёл, как-то раз упрямился целую неделю — но коридор всё длился и длился, зато истощалось моё любопытство; мне приходилось сворачивать назад, в качестве единственной награды прихватив с собой книгу из ближайшего стеллажа, чтобы прочитать её по возвращении.

Насколько мне были неизвестны размеры подземелья, настолько же ясно было его предназначение: это была библиотека, самая большая и странная из когда-либо построенных — а я был единственным её читателем и архивариусом. Каждые двести шагов по обе стороны коридора встречались дубовые двери без замков и табличек. В просторных комнатах за ними колоннами великанов толпились одинаковые металлические стеллажи. Да и книги, хранящиеся на этих полках, по виду мало чем отличались друг от друга: чёрные переплёты без единой надписи, неизменный прелый запах от пожелтевших страниц, один и тот же вычурный шрифт цвета сургуча — и нигде не указан автор. Но у книг была разная толщина, и в них рассказывались разные истории. И их было так много, что проживи я даже сотню жизней, или тысячу — или миллион! — я бы не сумел всё прочитать.

Собственно, чтение было моим единственным времяпровождением. Не имело значения, какая комната, стеллаж или полка — я брал первую попавшуюся книгу и возвращался в свою жилую комнату, которая находилась за первой дверью по левую сторону. Не я её обустраивал под жилище: комната уже была такой, когда я появился тут. Роскошный стол чёрного дерева, чёрное же кресло, на которое не постыдился бы сесть самый избалованный царёк, и большая кровать с мягкой периной — это было всё убранство комнаты. Пищевых припасов и отхожего места я не нашёл; впрочем, и не припоминается, чтобы я испытывал голод или потребность облегчиться. Нескончаемое чтение — вот всё, что я помню: раз за разом я садился на кресло, открывал новую книгу, ставил свечу поближе, чтобы было больше света, и начинал читать. При отсутствии других событий в моей жизни этот навык с годами отточился до таких высот, что я буквально исчезал из комнаты, погружался в другой мир. Я шевелил губами, переворачивал страницы, хмурил лоб — но не чувствовал этого, не видел текста и не замечал, как свеча становится короче, пуская восковые слёзы. Вряд ли будет преувеличением, если я скажу, что стал лучшим читателем, который когда-либо жил на этом свете, или в других. Раз начав чтение, я не мог прерваться, пока не достигал конца, каким бы ни было очередное повествование.