Татьяна Мастрюкова - Болотница

– А кости? Как же кости?

– Да как будут работать кости без мышц, ты подумай! Не, скелеты страшны только, пока на них есть мясцо…

Мы расхохотались. Очень уж смешное слово «мясцо». А так, конечно, совсем не смешно, если подумать.

Особенно когда сидишь сырым вечером на старой, занозистой подгнивающей лавочке, кое-как сохранившейся на кривом берегу местами илистой речки со смешным названием Колбасонка. Лавочка точно такая же кривая, как берег: заваливается на один бок и чуть назад, так что надо ещё приноровиться, чтобы устроиться поудобнее, не извозившись в трухе и не заполучив занозу в мягкое место.

Когда-то очень давно она была вполне себе удобной и прямой, на ней любили посидеть, посмолить махорочкой местные рыбаки, или деревенские парочки обжимались по вечерам, а днём, бывало, толклись тётки с бельём, чесали языками, лузгали семечки, пока постирушка мокла. Но с тех пор долгие дожди и весенние паводки расшатали лавочку, как трухлявый зуб, а суеверные слухи лишили её всякой привлекательности.

Только не для подростков, конечно. Как раз недобрая история делала эти два пенька и обрубок широкой доски сильно притягательными. А острые щепки, коварно впивающиеся в наши беззащитно торчащие из шортов голые ноги, и злые комары лишь добавляли необходимый настрой.

Уже смеркалось. Трава подёрнулась сеткой вечерней росы, с реки несло сыростью и неприятным запашком гниющих водорослей, перемешанных с рыбьими потрохами. По берегам начал наползать туман, постепенно набирая сизо-белую густоту.

Вечернюю тишину изредка прерывал неожиданный всплеск рыбы, охотящейся за насекомыми. Или тоненький, назойливый до зубной боли писк комара у самого уха.

Или вот этот непонятный шорох в мокрой траве. Когда оборачиваешься, вглядываешься напряжённо, пока глаза не заболят, ожидая, что с вороватым видом прошмыгнёт ободранный кот, деланно не замечая тебя, или приветственно помашет хвостом в репьях пёс, отфыркивающийся, обязательно всех и всё обнюхавший и мчащийся дальше по своим делишкам. Но никого не увидишь, только трава колыхнётся. Или даже нет. А кинешь камень, так его сумрак проглотит совсем беззвучно.

Так что мы, конечно, хохотали, но как-то натужно вышло, притворно, и мы быстро замолкли, застыдившись, сделали вид, что так и надо. А то сразу понятно становилось, что не весело, а страшновато. Кто ж в здравом уме признается в этом.

– Бояться надо живых, а не мёртвых, – с напускным презрением к опасности вставил Лёшка, повторяя слова своего отчима. Даже когда того не было рядом, Лёха старался заслужить его уважение, доказать, что не трус и не тряпка. Только плоховато у него это получалось, но мы всегда старались тему замять, чтобы не бесить его. Потому что когда Лёшка начинал беситься, то непременно в итоге плакал, и всем было неловко.

– Да кто б спорил, – миролюбиво откликнулся из темноты Тоха, а потом, после небольшой паузы, тем же тоном продолжил. – От живых только и жди какой пакости. Но ты всегда можешь подготовиться, знаешь, чего ждать-то. В конце концов, живого ты можешь убить. А с мертвяком что делать?

– Дык если мертвяк тебя пришьёт, то вы оба будете мёртвые, ну, на равных.

– Откуда знаешь, что на равных? Ты проверял, что ли?

– А ты проверял?

– Я и проверять не хочу.

Вот и автор дневника пишет про мягкие ноги . А тогда Антон, красуясь передо мной и двумя другими девчонками, деревенскими, специально выбрал место и время, чтобы рассказать страшилку, которую уже лет тридцать, если не больше, передавали здешние жители из уст в уста. И я, хотя и немного пугаясь, всё равно твёрдо верила, что он заливает.

Теперь-то я знаю, что любая, даже кажущаяся детской побасенкой, местная история о необъяснимом явлении вполне себе может оказаться самой настоящей правдой.

Тоха рассказывал, а остальные, уже знакомые с «байкой из склепа», согласно кивали, не забывая посматривать на меня: как я, поверила, правильно ли среагировала?

Ну, я-то стойко держалась, будто всё нипочём. Знаем ваши детские сказочки, не больно-то и страшно.

Наташкой её звали. Младшая дочка тогдашнего печника. Пьяница он был, поколачивал детей без разбору. А потом как-то по пьяной лавочке зимой в канаву упал и вмёрз по уши. Его потом прохожий вытащил, да поздно было. Ну, не суть. Короче, папашка её уже помер к тому времени, когда всё случилось. Рыжая такая была эта Наташка, как клоун. Симпотная, да уж сильно привязчивая. Не гордая совсем.

И вот был первый парень на деревне, Сергеем звали. Вообще бабник, то с одной, то с другой. Но красивый. И когда до Натальи очередь дошла, та аж сбрендила от радости. Втюрилась, как кошка.

Серёга походил-походил с ней, а потом надоела она ему со своей любовью. Всё ж сразу получил, что хотел.

Короче, к другой прилепился, Наташку забыл. Она уж страдала, клянчила, да толку-то. Потом всё же выпросила себе свидание. На вот этой вот лавочке однажды вечерком.

Пошли-то вдвоём, а домой пришёл только Серёга.

Серый, когда один с реки воротился, то всё глаза прятал. Говорил, что на берегу Наташку оставил. Мамаша-то её до последнего его честила, да доказать ничего не могла. Девку-то так и не нашли. Нет тела — нет дела.

Незнамо, что там у них приключилось, только Сергей до зимы на посиделки у Колбасонки не ходил. Деловой заделался, сразу какие-то комсомольские обязательства на себя взял, типа ударник труда, некогда ему. А потом, как улеглось всё, подзабылось, повеселел, уже и не таким передовиком стал, опять за девками бегать начал.

Да и тихо всё было, пока лёд совсем на речке не вскрылся и не сошёл да не зазеленело по берегам. На майские вечерком потащил Серёга очередную зазнобу, да что-то быстренько вернулись они обратно. Девка в три ручья ревёт, трясётся. Вроде Наташка пропавшая к ним пристала.

Казалось бы, ну радуйтесь, что нашлась. Мамаше ёйной сообщите (она к тому времени к родне переехала в посёлок). Чего реветь-то.

А Серый, тот молчал, пока его братовья девкины не поколотили. Там вызнали наконец, что только любезная парочка на траве разложилась у лавочки-то, так слышат: шшшшвык, шшшвык, шшшвык… Крупный кто-то по траве шарится. И прям к лавочке.

А это Наташка. Волосы мокрые лицо облепили, платье влажное, будто только из воды. И сама ползёт, руками подтягивается. А ноги вслед волочатся: шшшшвык, шшшвык, шшшвык…

– Серёженька, – шепчет так жалостно, губами синими шлёпает. – Можно я с вами немножечко посижу? Мне так одиноко, так одиноко…

А сама подтягивается к ним, шшшшвык, шшшвык, шшшвык…

Подгнившая, мёртвенькая. Зазноба Серёгина сразу это просекла. А чего не просечь: нос рыбы отъели, глаза белые.