Татьяна Мастрюкова - Болотница

Я ещё раз оглядела видавшую много поколений Галкиной семьи комнату и задала сам собой напросившийся вопрос:

– Если Лоскатухины жили чуть ли не с самого основания деревни, то почему у них такой небольшой дом? И выглядит он гораздо новее вашего!

– А, это тоже история. Как дядя Петро-то помер и Евгений один остался, он сразу, стало быть, старый дом отцовский, родовой, и снёс. Тот ещё крепкий был, широкий, для всей семьи, как раньше строили. И не пожалел родного гнезда, и бревна не оставил. Пригнал каких-то мужичков с других деревень, матерьялы они с тех мест привезли, наш лес не трогали, и срубили новый дом. Все ещё удивлялись, что первым делом подвал-то старый засыпали и новый рыть не стали.

Так что дом-то, считай, на одного Евгения строился, будто он сразу знал, что детей у него не будет и много места-то и не надоть. И что жена рано уйдёт. Он долго не женился, все уж поговаривать начали, что не дело это – молодому мужику одному жить.

Никто из тутошних не больно-то хотел родниться с Лоскатухинами, и те жён всегда брали со стороны, хотя те всегда жили хорошо, даже в самые лихие времена, не голодали, и мор обходил стороной их дом и скотину. Все мужчины их, хоть и не особо видные, отличались крепким здоровьем и выносливостью, не пьянствовали, не курили, баб своих не лупили, а всё же ни одна девушка, даже самая неказистая, не рвалась войти в их семью. Да и что рваться, коли с жёнами у Лоскатухиных не сильно ладилось: рано мёрли, буквально на пустом месте косила их то болезнь, то несчастье какое. Мужики лоскатухинские, получается, все крепкие, а из баб ни одна до преклонного возраста не дожила.

Так наконец и Евгений выбрал себе девушку не из наших и без особого жениховства женился. Тихая была, гунуть не смела, худая вся – страсть! Говаривали, что-то стряслось с ней в детстве, такая и стала. Родня будто бы рада была, что замуж вышла. А может и вовсе она сирота была. По хозяйству-то вроде справлялась, но это если ей сказать, что делать надо. Но Евгений её не бил, не ругал ни разу. Видать, по-своему любил или уважал, кто знает. Прожили вместе лет пять, и ушла она.

– Куда ушла? – брякнула я, не подумав. От меня не укрылось, как быстро переглянулись бабка с внучкой. Но старушка всё же поспешила пояснить:

– Лоскатухин сказал, что просто прилегла подремать и не проснулась. Никто особо и не выяснял, похоронили и всё. Он сам её и обмыл, и обрядил, даже соседкам не дал ничего сделать, когда те помочь пришли. Так и стал один жить дальше.

Детей-то так Бог и не дал. Никто ж больше и не заикнулся, что, мол, беда-то, конечно, но жизнь продолжается. Бери новую хозяйку, глядишь, спиногрызов наживёте. Злые языки, они везде найдутся, пустили было слушок, что сам виноват, уморил да дело скрыл. Да только само собой всё на нет сошло. Потому Евгений-то, как жинку схоронил, аж весь чёрный ходил, переживал, стало быть.

Так и без прямых наследников и остался бобылём. Зато как чумной за Анцыбаловку стал хлопотать. И в сельсовет, и в райсовет, и тудым, и сюдым. Парторгом, бачут, заделался, чиновником по-нынешнему. Да в той Анцыбаловке какая партячейка-то была, на полтора дома-то! Смех один! Но времена тогда такие бытовали, никак нельзя иначе.

Бабка пожевала губами, скривилась, что-то вспомнив, и продолжила:

– Племянник-то как к деду Евгению ездил, попервосте так скромный был, неприметный такой паренёк, одевался, как все. А, стало быть, как помер дядька, так и привалил ему достаток. Откуда только у покойного деньжат столько осталось? Первое время-то вежливый был, тихий, поноровной. Здоровался со всеми, улыбался. А потом уж неизвестно, что нашло на него. Может, раньше-то матасился, а тут уж показал себя. И машина новая, и костюм тоже иностранный. Как работников стал привозить, так как барин промеж них ходит, покрикивает. А местных избегает, глаза прячет, будто не узнаёт. Боится, что ли, что заговорят с ним, расспросы начнутся. Выдавит «здрассти» через губу и морду воротит. Даже продукты все с собой притаскивал, брезговал, значит, зелёновским магазином. Небось, с дачников большой доход.

– Папа говорил, что очень задёшево снял дом, – вставила я.

Бабка с внучкой переглянулись с мелькнувшей догадкой на лицах, догадкой, которой не захотели поделиться и которая, я убеждена, мне бы очень не понравилась. Наоборот, Галкина бабушка немедленно предположила, что наверняка дело в припрятанных богатствах Лоскатухиных.

Судя по хранившемуся на чердаке хламу, ни о каком особом богатстве говорить не приходилось, но я промолчала.

– Да всегда они зажиточными были, Лоскатухины-то. И скот не мёр, и огород колосился. Места-то у нас плодородные, особенно в Анцыбаловке. Если бы не… Для хозяйства там всё хорошо, для людей разве что негоже. Но племянник-то лоскатухинский и не жил там, неделю разве что выдержал и снова в город укатил, а после только наездами и никогда ночевать не оставался. Занятой больно. Тогда ж и остались одни старики в Анцыбаловке-то. Что ему, какой интерес со старыми-то. Зато дачники так и едут. Племянник-то все кресты да образа из дома свёз, чтобы, значит, дачникам угодить. Мол, вдруг они какие безбожники, и им не понравится, мол, как в церкви отдыхать. А много их было, и образов, и оберегов всяких.

– Одна иконка осталась, – сказала я, и голос у меня невольно дрогнул, потому что сразу вспомнилось, при каких обстоятельствах я впервые заметила её.

– Ну хоть что-то, – вздохнула старушка. – У нас-то при советской власти перво-наперво все иконы по домам собрали да сдали куда-то, чтобы, дескать, трактор купить. Кое-кто свои спрятал, вон, бабка моя, царствие ей небесное, но остальные, большинство, всё отдали, кто из страха, кому всё равно было. Церковь при кладбище была в Никитино, так её тоже сразу ликвидировали, попа с семьёй сослали, раскулачили. Большая семья была, добрые люди, отзывчивые. Но уж такие времена были. Был тут у нас во ту пору один товарищ, партиец, очень шустрый. Всё порушил, что раньше было. Хотел и болото осушить, да кто-то из кулаков, значит, его прикончил в лесу. Старый Лоскатухин тоже не особо верующий был, по молодости особливо. А потом вишь, как переменился. Особенно как батя его помер.

– Почему?

Бабка неопределённо передёрнула плечами, отказавшись отвечать.

– Что такое чаруса ? – вдруг вспомнила я.

– Энто когда на болоте топь затянута травой да зеленью, как покрывалом, ну чисто полянка с цветами. Птицу-то выдержит, а зверя покрупнее да человека враз утянет. И поминай как звали. А ты чего спрашиваешь?

– Да так…

Мы помолчали, каждая думая о своём. Потом Галкина бабушка встрепенулась:

– А вот ты спрашивала про Лоскатухиных, что у них эдакого, особливого.

Ничего такого я не спрашивала, но благоразумно кивнула.