Татьяна Мастрюкова - Болотница

Живы ли они вообще? Или тоже ушли в лес, как мама?

Отбросив палку и снова закинув пакет с продуктами на плечо, я побрела домой, стараясь не сильно обращать внимания на крапивные ожоги.

Только сейчас я в полной мере ощутила, как болят с непривычки мышцы ног после велосипеда, а ручки пакета впиваются в плечо через футболку. Но физическая боль, реально ощущаемая, была даже в радость, словно возвращала в материальный, привычный мир, где страшнее всего казался шрам на месте разбитой коленки, который не успеет загореть к концу лета, а не это вот всё…

Постояв перед закрытой калиткой лоскатухинского дома, который совсем не хотелось называть нашим , я новыми глазами посмотрела на него.

Был ли этот дом крепостью или тюрьмой?

Первый раз я заметила, что, в отличие от других домов в Анцыбаловке, он не увит плющом и не имеет никаких табличек с номером дома. Словно не хочет выделяться, привлекать внимание, но именно этим и не похож на соседей.

Глубоко вздохнув, словно мне не хватало воздуха, я хозяйским движением открыла калитку, а потом плотно закрыла её за собой. Странно было ощущать себя хозяйкой, полноправным и единственным владельцем всего, что было на участке и в доме.

Первое, что бросилось мне в глаза, была моя собственная нетронутая записка. Хотя я предполагала, что так и будет, эта находка всё равно ужасно расстроила меня.

Взяв лом, я обошла дом кругом, заглядывая в окна. Было что-то странное в этих знакомых помещениях, которые словно жили своей жизнью, и им дела не было до тебя или кого-либо другого.

Чтобы заглянуть в свою комнату, мне пришлось приложить усилие: окно оказалось не так удобно расположено, как могло показаться изнутри. Раньше мне и в голову не приходило, насколько затруднён доступ к окнам в лоскатухинском доме. Под моим окном к тому же росли какие-то кусты, и трудно было пролезть, не поцарапавшись и не переломав веток. Это было очень странно, учитывая ночное животное, бодро шустрившее тут ночами.

Когда я добралась до окна маминой спальни, то опять расклеилась. Здесь тоже трудно было просто так пролезть, поэтому я подтащила от сарая какой-то чурбачок и, взобравшись на него, опёрлась обеими руками о наличник и сквозь занавески постаралась разглядеть комнату.

Я смотрела, всхлипывала, пока внезапно на меня волной не накатило отвратительное ощущение, что сейчас я стану свидетелем самой обычной и от этого жуткой сцены: в комнату откроется дверь, не спеша зайдёт кто-то знакомый и одновременно чужой, имеющий полное право здесь находиться, заметит тень за занавесками и в два прыжка доберётся до окна, отдёрнет тюль и встретится со мной лицом к лицу. Что, если это будет мама? Или Евгений Лоскатухин? А вдруг это буду я сама?

Словно проигранная в моём воображении сцена произошла на самом деле, я отпрыгнула от окна, потеряла равновесие и почти рухнула спиной назад, в последний момент успела подставить руки и, на удивление, даже не сильно ушиблась. Во всяком случае, испугалась я больше.

Отряхиваясь и рассматривая ладони на наличие ссадин, я будто бы заметила краем глаза движение в конце участка, как раз там, у малинника и у колодца .

Быстро вскинув голову, с колотящимся сердцем, я, к своему облегчению, убедилась, что никого, кроме меня, нет.

Только интернет-яблоня чуть подрагивала листьями под едва заметным ветерком.

С папой я приняла решение не связываться. Пусть сам звонит, пытается поймать, когда я доступна, пусть поволнуется. Я была на него обижена: и на то, что он затащил нас с мамой сюда и бросил, что без раздумий открыл этот проклятый колодец, что не захотел меня выслушать, когда я ему звонила. Конечно, если отбросить эмоции, то папа никогда не делал и не сделал бы ничего, что могло бы кому-нибудь из нас навредить, и часто оказывался прав, когда даже не пытался вникать в наши с мамой размолвки. Но он был в безопасности, дома, а я была одна и совершенно не представляла себе, что будет дальше. И это было неправильно.

Пока не начали сгущаться сумерки, я села на крыльцо, положив рядом лом, и стала заново листать дневник Евгения Лоскатухина. Конечно, это были его записи, его вырезки. Кому же ещё могли принадлежать эти инициалы « Е. Л. »!

Теперь всё написанное им представало в другом свете, и я находила подтверждение рассказам Галкиной бабушки и Василия Фёдоровича. И теперь я читала всё подряд, не пропуская, внимательно.

Судя по всему, свои заметки Евгений Петрович Лоскатухин начал делать не сразу после возвращения в отчий дом, а через несколько лет после смерти отца. Записывал не всё, про свою жизнь практически не распространялся, жену свою вообще не упоминал ни разу. Зато Пирату были посвящены многие строки, будто это и не собака вовсе, а настоящий друг и соратник. Правда, Лоскатухин называл его не иначе как «мой пёс». Странно, что я не обратила на эти упоминания внимание раньше. Может быть, потому что пропускала, как незначительные и не особо интересные.

В псе есть добрая сила, помогает. Все охотники знают, что коли обессилел совсем, обними собаку, она поделится. Хоть и боится, а всё для хозяина сделает.

Умный мне пёс попался. Понимает, лучше иного человека. Когда к ведухе с ним ходил, она его убоялась в коморку свою пускать. Заложная душа в нём, говорит. Грех искупает. Не пойму только, говорит, чей грех-то. Предыдущего или твой. Объяснять отказалась.

Научился отличать, когда мой пёс ворочается, а когда подмена.

И всё же мне показалось странным, что Лоскатухин, по словам деревенских, переживавший смерть жены, однако же не счёл её достойной упоминания в своём дневнике.

Хотя, может быть, вот эта написанная будто мимоходом скупая строчка: « Прости, Настасья. Мог, да не уберёг ». Ни к селу ни к городу. Вроде и не по смыслу. Жаль, я не спросила, как звали покойную супругу.

В любом случае, не густо. Возможно, Лоскатухин чувствовал свою вину перед женой. Но, как это свойственно местным жителям (и с чем я лично столкнулась), предпочёл забыть, будто ничего не было.

А может и не забыл. Что было в тех вырванных с корнем листах, кто знает? Да уж тот, кто вырывал, и знает. Вопрос только, кто?

Тут меня осенило, что нынешний хозяин дома, лоскатухинский племянник, вообще ни одного слова в зелёной тетрадке не удостоился. Что было странно, если все предполагали, что Евгений Петрович собирался этого своего единственного родственника мужского пола на своё место готовить и имущество племяннику всё отписал.

Слишком много чего отсутствует. Слишком много недоговоренного. Слишком много всего на одну пропащую деревеньку… И на девочку вроде меня.

Существо – не человек, не мертвец, не животное, а, как назвала Галкина бабушка, тварь – словно бы и не имело возраста. Сменялись века, умирали поколения, а болотный монстр не менял ни привычек, ни манеры поведения.