Татьяна Мастрюкова - Болотница

Вот только тишина стояла необычная для леса, давила как подушкой. Конечно, шелестели листья, шуршала под ногами трава, хрустели сухие веточки, на которые я наступала. Но совершенно не было слышно птиц. Казалось бы, летом они всегда верещат как ненормальные. Но только не в этом лесу. Словно кто колонки выключил.

Я шла и постоянно оглядывалась. Как только забор скрылся из виду, я тут же привязала к ближайшей нависающей над тропинкой ветке ленточку, сделав ровный бантик. Дальше идти совсем не хотелось, но я поставила перед собой задачу пройти, не оглядываясь, двадцать шагов и не вязать банты на каждом кусте.

Мне казалось, что я начала узнавать те места, которые мы проходили с мамой. Один раз я даже достала телефон, чтобы свериться с фотографией, но сразу наткнулась на те изображения, где мама прикидывалась призраком. В груди словно завязался тугой узел, я хотела заплакать, но не смогла. Быстро убрала телефон и, сжав до боли зубы, привязала ленточку к какому-то кусту, безжалостно смяв при этом листья.

Потом решительно подобралась к сухому старому дереву, густо обвитому вьюном, и принялась отламывать от него ветки. Трухлявые сразу отбрасывала в сторону, а когда попалась особенно крепкая, не поддавшаяся с первого раза, всем телом повисла на ней и стала раскачиваться, пока ветка с громким треском не отломилась и не упала вместе со мной в траву. Обломав с ветки ненужные мелкие сучки, несколькими ударами по земле проверив её на прочность, я вернулась на тропинку, уже вооружённая деревянной шпагой.

Мне приходилось обходить валежник, поросший вьюном и мхом, весь мохнатый и чем-то напоминающий свернувшегося огромного зверя. Всякий раз казалось, что за этой кучей сухих веток или под ней кто-то прячется и только и ждёт, чтобы из своего убежища напасть на меня, цапнуть корявыми когтями по голой ноге, раздирая её в кровь…

Иногда, бросая искоса взгляд в сторону, я с пугающей отчётливостью видела притаившуюся у дерева или куста человеческую фигуру, которая при пристальном рассмотрении оказывалась скоплением веток и теней, ничего общего с человеком не имеющим. Но всякий раз меня бросало в пот, а в голове мутилось от страха.

В конце концов я так запугала себя, что прежде чем обходить валежник, тыкала в него палкой и слегка шевелила густые кусты, чтобы точно убедиться, что там никого нет.

Моя подозрительная паранойя распространилась даже на поганки. Мне вдруг показалось, что я уже несколько раз проходила мимо одного и того же гриба, только рос он в разных местах и всегда ухитрялся опередить меня. Та же скособоченная шляпка с прилипшим пожелтевшим листиком, та же позиция: у самого края тропинки, будто напружинившись и приготовившись к прыжку. Так и представлялось, что поганка только и поджидает неосторожного путника, чтобы неожиданно запрыгнуть к нему на ногу и присосаться, как пиявка.

В итоге, заприметив в очередной раз блуждающий гриб, я без всякой жалости растоптала его, вернее эту поганку, которая стала мне слишком уж знакомой. И ещё палкой поковыряла грибницу, словно там могли быть грибные ноги.

Внушение ли сработало или действительно я ничего не придумывала, но больше одинаковых грибов мне не попадалось.

И вообще странно, что на прогулке вместе с мамой ни одного гриба, даже плохого, не встретили, а теперь я их замечала то тут, то там.

Несмотря на то, что густая крона деревьев, переплетённая между собой, погружала лес в тень, солнце припекало довольно ощутимо. Я порадовалась, что перед походом старательно намазалась кремом от загара, не задумываясь, по инерции, а всё благодаря постоянному маминому вдалбливанию, которое, когда она была рядом, пропускала мимо ушей, отлично зная, что если не я сама, то мама позаботится обо мне.

Начало парить, как в бане. Я словно бы шла по громадной оранжерее, а не по обычному среднестатистическому лесу. Кожа покрылась липким потом, и здесь вполне можно было схлопотать солнечный удар. Это было бы очень опасно. В такой глуши меня бы нашли бы разве что лет через пять. Точнее, не меня, а то, что от меня осталось бы.

Внезапно впереди среди листьев мелькнула красная точка. Я опрометью, не обращая внимания на колдобины, рванула на цвет. Это действительно была ленточка, мамина ленточка. Дрожа от волнения, я огляделась и увидела неподалёку ещё одну метку. А потом ещё одну. А потом…

Я стояла перед кустом, полностью покрытым красными ленточными бантиками, будто усыпанном цветами. Каждая веточка была украшена меткой, где по две, а где по четыре штуки. Когда я поняла, что на украшение куста ушёл полностью весь моток ленты, я села прямо на траву и заревела.

И тут вдруг меня пронзила насквозь мысль настолько яркая, словно кто-то крикнул её мне прямо в ухо. Слёзы немедленно высохли, и я вскочила на ноги, дрожа от нахлынувшей надежды. Я будто почувствовала мамин поцелуй, когда она ласково чмокала меня в затылок.

Мама всегда привязывала ленточки, чтобы найти дорогу обратно. Она учила меня, что если у тебя закончилась ленточка, то нет смысла идти дальше, пора возвращаться.

– Когда ты завязываешь бантик на ветке, ты невольно оглядываешься вокруг, примечаешь, где предыдущий бантик. Ты запоминаешь окрестности. Так меньше шансов заблудиться. Так больше шансов вернуться назад.

Что бы ни завладело маминым обликом, оно не смогло окончательно завладеть её разумом. Мама до последнего сопротивлялась. Даже ночью, когда нечисть вела её в лес, мама нашла в себе силы оставить по дороге метки. Для себя или для меня – не важно.

Этот украшенный, как новогодняя ёлка, куст означал лишь одно: происходила борьба, и нечисть не смогла победить. Пусть это была крошечная победа, пусть маму обманули, водя вокруг куста. Но если даже в таком незначительном, казалось бы, деле битва была мамой выиграна, если она смогла остаться собой, то не даст она себя погубить!

Людей уводили за собой в лесное болото, они безропотно шли и бесследно исчезали, иногда лишь оставляя на берегу свои вещи.

Мама моя слишком ответственная, чтобы дать просто так себя куда-то увести, кому-то поддаться, если это причинит горе нашей семье. Поэтому-то папа и не воспринимал мои жалобы, пока мама не подтвердит их, потому что всецело доверял и полагался на неё. Мама любит нас – и ни одна нечисть не сможет побороть мамину любовь. И страх за меня для мамы всегда сильнее страха за свою жизнь.

Она сопротивлялась целые сутки. Теперь я была уверена, что она нарочно смотрела на образок, чтобы не позволить сущности, овладевшей ею, сдвинуться с места. Только когда ночная темнота затемнила иконку, нечисть смогла одержать верх. Но не до конца: если верить дневникам старого Лоскатухина, болотница должна была и меня заманить за собой. Я бы обязательно пошла за мамой куда угодно и когда угодно, если бы она позвала меня. Но она молчала. Молчала.