Татьяна Мастрюкова - Болотница

Болотница, а это, вне всякого сомнения, была она, что-то неразборчиво и зло зашипела. И только секунду спустя я расшифровала этот звук как слова:

– А-а-а-а, догадалась!

И одновременно с этим меня окатила такая волна болотного, тухлого, гнилостного зловония, что меня чуть не вывернуло наизнанку.

Никогда я не испытывала такого страха, действительно леденящего , отметающего все другие чувства и мысли, когда вокруг всё проступает с кристальной чёткостью и будто замедляется, и ты ясно осознаешь, что это, может быть, конец всему на свете или, может быть, только начало, но начало того, чего лучше не знать, не думать, не предполагать.

Даже не осознавая, что делаю, я резко выставила перед собой самодельный деревянный крест и, держа его одной рукой, другой выхватила из заднего кармана тетрадку Лоскатухина. Сама не понимаю, как у меня получилось, не выпуская крест из руки и держа его на уровне лица, одной рукой практически тут же интуитивно перелистать дневник до нужного места с молитвами. Подняв его на один уровень с крестом, чтобы одновременно не упускать из вида гусинолапую сущность, я, почти не запинаясь, начала вслух читать сначала «Отче наш», потом переписанные Евгением Лоскатухиным псалмы, практически не понимая их смысла, но с уверенностью в правильности своих действий.

Нечисть зашипела совсем уж по-гусиному и стала отступать назад в болото, шлёпая по жиже, уже не скрывая перепончатых лап. Мутными чёрными пуговицами глаз она внимательно следила за мной, не моргая. Пальцы, несоразмерно длинные, похожие на паучьи лапки, сжимались и разжимались, будто пульсировали.

Но отступала ровно настолько, чтобы дать мне возможность подойти поближе, начать преследовать её.

Я продолжала стоять, где была. Когда я начала молиться, мне даже показалось, что мои ноги больше не погружаются в топь, будто снизу перестали тянуть, будто сама я стала легче. Но даже если бы было иначе, я всё равно осталась бы на месте. Не требовалось особой сообразительности, чтобы понять расчёт твари: она-то легко передвигалась по трясине, в самой топи, где человека или животное покрупнее птицы немедленно засосало бы.

Отступив ещё немного и видя, что я не трогаюсь с места, болотница прошипела, пытаясь без особого успеха (или уже без особого старания) воссоздать жалобный девичий голос, но всё же уже гораздо отчётливее, чтобы я разобрала её речь:

– Что же ты остановилась? Разве ты не видишь, что сильнее меня? Разве ты не хочешь подойти и прекратить мои мучения? Свои мучения? Разве не хочешь уничтожить меня?

Я только ещё громче молилась, стараясь не сильно вслушиваться в то, что шипела болотная тварь. Я боялась, что, если я хоть на секунду запнусь, она рванётся ко мне и с голодной звериной жестокостью растерзает на месте. Эта картина настолько ясно и страшно представилась моему воображению, что живот будто скрутило ледяными лапами, а дыхание перехватило. Но даже беззвучно, громко глотая воздух, я продолжала читать.

– Разве ты не хочешь спасти свою мамочку? Забрать её от меня? – продолжала искушать тварь, тоже остановившись, но не решаясь сделать ни шага вперёд, прикидываясь испуганной и слабой. Ей даже удалось немного вернуть себе девичье лицо, будто каким-то образом она подкрутила настройки. Даже гусиное шипение, мерзко искажавшее её голос, будто поубавилось. Мой страх придал ей силы, она питалась им, питалась моими эмоциями, сосала энергию, как болотная пиявка.

– Иди же, я теперь не смогу причинить тебе вреда… Ты такая сильная! Не такая, как другие…

– Вичка, не ходи!

Мамин голос, такой знакомый, такой родной, раздался прямо у меня за спиной. Я на секунду запнулась и чуть не обернулась. Меня начало трясти, как в лихорадке. Мне было физически больно не оборачиваться, но я поборола искушение, хотя всё моё существо рвалось на мамин голос. Немедленно из глаз брызнули слёзы, жгучие, от которых защипало глаза и на которые я даже разозлилась. Не время реветь! Так я совсем не могу разобрать, что написано в спасительном дневнике. Мысли путались. В голове стучало: «Мама! Мамочка!»

Я сморгнула, и мир вновь приобрёл чёткость. Я не обернулась, оставаясь там, где стояла. Я не опустила руку с крестом.

Болотница, не отрываясь, следила за мной, но тоже не двигалась с места. Однако казалось, что она мерцает, то приближаясь, то снова отдаляясь обратно.

– Повторяй, девочка , – вдруг услышала я ещё один голос, но теперь совершенно незнакомый. Краем глаза я заметила мужскую фигуру, почти сливающуюся с кустами, у которых она стояла. Это был тот самый человек, которого мы встретили с мамой на прогулке по лесу. Кажется, это было сто лет назад, в прошлой жизни.

Если верить Василию Фёдоровичу, а я теперь была готова поверить всему, это был сам Евгений Лоскатухин. Старавшийся защитить Анцыбаловку от болотной нечисти. Давно умерший и похороненный.

Точно таким же, как раньше, глухим, но отчётливо слышимым голосом Лоскатухин повторил: «Говори за мной, девочка. Мёртвое мёртвым, живое живым! »

– Мёртвое мёртвым, живое живым! – громко и чётко проговорила я, опуская дневник, но продолжая держать крест перед лицом на вытянутой руке.

Всё во мне воспрянуло, поднялось. Тугой узел в животе развязался.

Первый раз за всё время мне кто-то помог. И не просто сочувствием, а по-настоящему, в нужное время в нужном месте. Просто так помог, без просьб.

Я чувствовала, как по щекам бегут слёзы, но это были не жгучие слёзы страха и горя, они были тёплые и не щипали, а словно очищали глаза.

Оказалось, что мне нужно совсем немного, чтобы немедленно поверить и в свои силы, и в счастливый исход.

Всё бурлило во мне: «Я не одна! Я не одна! Всё будет хорошо!» Я пыталась подавить в себе эту эйфорию, не торопиться, не расслабляться, но не могла.

– Мёртвое мёртвым, живое живым! Мёртвое мёртвым, живое живым! – без остановки начала кричать я, одновременно плача и истерично смеясь. Смех этот родился у меня не от радости, а от перенапряжения.

Тварь, которая питалась моим страхом и расцветала от негативных разрушающих эмоций, теперь согнулась, будто её ударили в живот, и принялась, жутко, как-то ломано, нечеловечески извиваясь, затравленно озираться.

– Кто? Кто тебе помогает? – завизжала она, но это был не птичий крик. Это был зверь, яростный, злой, мстительный, у которого вырвали добычу прямо из пасти. И этот зверь рычал от разочарования и внезапной боли одновременно девичьим голосом и как бы наложенным на него грубым мужским. Я никогда не думала, что можно одновременно кричать двумя голосами. Это было жутко. От этого звука мороз продирал по коже.

Если бы я не была так воодушевлена неожиданной и такой своевременной поддержкой, пусть и поддержкой призрака, духа, не человека, то для меня точно всё было бы кончено.