Татьяна Мастрюкова - Болотница

Дед Евгений Лоскатухин вышел вперёд.

Болотница всё ещё не могла видеть его, но для меня фигура старого Лоскатухина начала приобретать чёткость и объём, будто кто-то протёр наконец отделявшее нас друг от друга запотевшее стекло.

Это был пожилой мужчина в старой, но опрятной одежде: тренировочные штаны, старомодный пиджак, из-под которого виднелась мятая клетчатая рубашка. На седой голове его сидела потёртая коричневая кепка. Стоптанные ботинки в пятнах засохшей грязи легко преодолевали топь, вроде бы приминая траву, но всё же не оставляя следов.

Лицо у Лоскатухина было простое, какое-то среднестатистическое и совсем не героическое, не такое уж старое, но одновременно с тем усталое, серьёзное и напряжённое. Седая щетина покрывала впалые щёки, придавая чуть измождённый вид. Карие глаза под чуть сдвинутыми лохматыми бровями казались печальными.

Волосы у Лоскатухина были совершенно седые, и никакой особенной пряди я, конечно, не увидела.

У ног его, навострив уши, стоял тот самый рыжий пёс, которого я сначала считала собакой Василия Фёдоровича, а потом и вовсе оборотнем. Теперь это был вовсе не дохлый мохнатый мешок, а крупный крепкий зверь, с умными живыми глазами, напряжённый. Шерсть на холке стояла дыбом. Пёс казался настолько настоящим, таким материальным, что никак невозможно было заподозрить, что это всего лишь призрак собаки. И сейчас он совсем не пах тухлятиной. Да он вообще ничем не пах. Может быть потому, что вокруг висел всё перебивающий гнилостный смрад болотной твари.

Пират (а это наверняка был он) то настороженно глядел на извивающееся болотное отродье, то выжидательно поднимал голову и смотрел прямо в лицо своему хозяину.

Лоскатухин, не отрывая взгляда от брыкающейся на одном месте нечисти, которая шипела, ломалась, плевалась, рычала утробно в тщетной попытке разглядеть противника, выждал одному ему известный момент и сделал едва заметное движение рукой, на которое Пират отреагировал мгновенно.

Лоскатухинский пёс бросился вперёд со сверхъестественной (что не удивительно) скоростью и в два прыжка вцепился болотнице прямо в её мертвенно-бледную гусинолапую ногу. С внезапной силой и быстротой тварь, ещё ломающаяся и извивающаяся, словно пиявка, нагнулась под невероятным углом, схватила животное за голову и принялась обеими руками сжимать.

От неожиданности я перестала кричать и только, открыв рот, тяжело дышала, чувствуя саднящее сорванное горло.

– Читай молитвы без остановки, по кругу! – прикрикнул на меня Лоскатухин своим хрипловатым голосом. – Не опускай крест!

Мне показалось, что пальцы болотницы с синими ногтями мертвеца, впившиеся в собачью голову, удлиняются, как щупальца, и словно пробираются под шерсть, под кожу, превращаясь в кривые, острые, цвета болотной жижи когти.

На меня снова стал наползать липкий страх.

Не давая себе поддаться этому разрушительному ужасу, громкой скороговоркой, уже наизусть, я принялась выкрикивать молитвы, вкладывая всю силу, какую только могла найти в себе. Боясь смотреть на схватку нечисти и призрачного животного, я в то же время не могла оторвать от неё глаз и только представляла, как слова молитвы, будто плети, бьют нечисть по рукам, по мерзкому лицу, бьют её, бьют…

Тварь завизжала оглушающе пронзительно и тонко. Я даже невольно втянула голову в плечи, не имея возможности заткнуть уши и тоже непроизвольно ещё сильнее повышая голос. Удивительно, но в этом визге опять было что-то птичье. Так кричат какие-то болотные птицы. Может быть, выпь. И всё же к этому птичьему воплю примешивался звериный рык.

Освободив голову одним резким рывком, не обращая внимания на раздирающие шкуру до самого мяса когти гнусной твари, Пират внезапно дёрнулся вверх и вцепился в горло болотной нечисти. Во все стороны из прокушенной шеи болотницы брызнула какая-то гнусная густая бурая жижа. Шматки её попадали на траву и кочки, разъедая их, словно кислота, заставляя траву чернеть и скукоживаться. Те капли жижи, что шлёпнулись на шкуру собаки, проедали её насквозь, оставляя кровавые язвы.

В этот же самый миг пустые мутные глаза болотницы расширились, став похожими на плошки: она увидела Лоскатухина, разглядела его.

– Ты! Ты! – завизжала потусторонняя тварь, вкладывая в этот вопль всю ненависть, всю мощь своего разочарования. Мне даже показалось, что своим визгом болотница подняла вонючий липкий ветер, отбросивший назад мои волосы и приподнявший полы пиджака старого Лоскатухина.

Но старик даже не пошевелился.

И сейчас же, буквально в одно мгновение, и животное, и тварь провалились в трясину целиком, будто под ними раскрылся какой-то люк, поглотивший их, или, скорее, разверзлась земля.

И наступила тишина, полная тишина.

– Бульк! – это затянулось ряской и тиной окно в трясине, в которое провалилась болотница. Будто и не было ничего.

Я стояла неподвижно, боясь пошевелиться, ещё минуту. И только потом изо всех сил зажмурилась и медленно-медленно обернулась.

Сглотнув неизвестно откуда образовавшийся в горле комок, я, вся трясясь от напряжения и волнения, осторожно открыла глаза.

Позади меня стояла моя мама.

Ноги грязные, в ссадинах. Тапочки она потеряла. Лак на ногтях облупился. Это первое, что я увидела.

И только потом посмотрела ей в глаза. Знакомые мамины глаза, разве что какие-то ошалевшие, будто от недосыпа. Часто моргающие. В уголке правого глаза набухла и скатилась по испачканной щеке слеза, оставляя светлую дорожку.

Она стояла растерянная, как не до конца проснувшаяся. Такая живая в своём дурацком грязном сарафане с оторванными карманами, сжимая и разжимая бессильно повисшие вдоль боков руки.

– Мамочка, – прошептала я.

– Вичка…

Я бросилась к ней и обхватила обеими руками, не выпуская, однако, крест и тетрадь. Прижалась крепко-крепко, ощущая живое тепло. Она так же крепко и одновременно ласково обняла меня в ответ и, поцеловав, зарылась носом в мою макушку. И было слышно, что она плачет, но не хочет мне этого показывать.

И запах у мамы был такой знакомый, родной, любимый мамин запах.

Никакой тины, никакого болота, никакой плесени, никакой тухлятины, которая пропитала, казалось, всё вокруг в этой отвратительной местности.

И тут сердце моё снова упало, а затылок сильно сдавило от страха, как бывает, когда слишком туго стянешь резинкой волосы. Противного тошнотворного страха.

Вырвавшись из маминых объятий, я резко развернулась и вскинула крест, который всё ещё не выпускала из руки.

Но тихие, едва слышно хлюпающие по болотной жиже шаги принадлежали не болотной нечисти.

С облегчением я выдохнула, меня словно отпустило, даже затылок перестало стягивать, и я начала опускать руку с крестом.