Киран Харгрейв - Остров на краю всего

– Бедняжки, – печально вздыхает сестра Маргарита. – Их притягивает свет, отражающийся от белых стен. Тебе повезло, что есть сетка, а иначе в комнате их было бы полно. Они здесь везде. – Взгляд ее уходит вдаль. – Такие красивые.

Я тяну ее за рукав.

– Пожалуйста, сестра. Вы же помогали нане писать письма. Говорили, что мне нужно приехать…

– Да, я рада, что ты здесь. Но тебе нельзя будет остаться. – Она говорит это с такой грустью, что я вижу – ей и самой неприятно. – Так здесь теперь устроено.

– Но мне нужно увидеть нану.

– Конечно, раз уж ты здесь. – Она поднимается, элегантная в простой черной рясе. – Но об этом никто не должен знать. Понимаешь, Ами?

Из-под складок рясы монахиня достает серебряный свисток.

– Этим подают сигнал о пожаре. Я выйду из больницы и свистну. Услышишь – сразу же иди в четырнадцатую палату. По коридору, с левой стороны. Эвакуировать это заведение трудно, но, чтобы вернуть всех назад, потребуется еще больше времени. В твоем распоряжении будет по крайней мере часа два.

– Два часа! – Пройти такой путь ради пары часов.

– Ами. – Сестра Маргарита стоит спиной ко мне, но голос ее дрожит. Я жду. Она переводит дух и снова поворачивается: – Твоя нана… она… она ждет.

– Знаю, и поэтому часа или двух недостаточно.

– Нет, Ами. Она ждет, чтобы попрощаться. Ждет пахимакас. – Что-то сбегает по ее щеке, и я вдруг понимаю, что ее глаза блестят от слез. Увидеть такое – то же самое, что увидеть плачущую статую. Пораженная ее слезами, я не сразу вникаю в смысл слов. Ждет, чтобы попрощаться. Ждет пахимакас. Последнее прости. Нет, она конечно же не хочет сказать…

– Нет. – Мир отступает. Я чувствую, как комкается лицо, а потом сестра Маргарита вдруг оказывается рядом со мной на кровати, ее лицо рядом с моим, и она до боли сжимает мои руки.

– Нет, – тихо, но с чувством говорит сестра Маргарита. – Не плачь.

Глупо призывать меня не плакать, когда она плачет сама, но я все же останавливаю слезы на полпути.

– Ты такая молодец, Ами, – жарко шепчет монахиня. – Прошла через лес. Привела с собой бабочек. Выжила после укуса змеи. – Она отпускает мои руки и продолжает уже мягче: – Ты замечательная девочка. И твоей нане нужно, чтобы ты была смелой. Она готова, но ей страшно. Знаю, тебе тоже страшно, но и для страха, и для слез время еще будет. Дай ей надежду, Ами. Дай ей храбрость.

Я чувствую, как теплеет внутри, как разгорается тот же огонь, что и тогда, когда мистер Замора хотел ударить Мари на скале. Я не позволю нане бояться. Киваю. Сестра Маргарита снова поднимается и откидывает голову назад, словно хочет, чтобы слезы затекли обратно.

– Хорошо, – говорит она нормальным голосом. – Не забудь, по коридору слева. Четырнадцатая палата.

Монахиня уходит, а я снова и снова говорю себе, что должна быть смелой. Потом где-то неподалеку раздается свист.

– Очистить коридор! – кричит сестра Маргарита. Я слышу крики и шум возни. Спускаю ноги с кровати. Голова кружится, в руке пульсирует боль, но до двери удается добраться не споткнувшись. Жду, прислушиваюсь и, решив, что шум ушел дальше, выхожу в коридор.

Он тоже выкрашен ярко-белой краской, на которой местами, там, где руки касались сохнущей поверхности, видны следы пальцев. Раньше в больнице не было ни коридора, ни отдельных палат. Построено многое и быстро. Иду по левой стороне – двенадцатая палата, тринадцатая. Останавливаюсь возле четырнадцатой. Надо бы перевести дух, приготовиться, но лишнего времени у меня нет. Я поворачиваю ручку и вхожу.

Скупо обставленная комната: деревянный крест на стене, маленький столик со стаканом и кровать со съежившейся фигуркой под белой простыней. Дверь закрывается, и она поворачивает замотанную бинтами голову. Слышу ее голос, старческий и усталый, и все мои силы уходят на то, чтобы не расплакаться.

– Ами?

– Да, нана.

Я не подхожу близко. Что бы ни говорила сестра Маргарита, мне страшно. Нана кое-как поворачивается на бок, я вижу ее мягкие глаза над повязками и забываю про страх. Я иду к ней, наклоняюсь, тычусь носом в ее шею, и меня, с головы до ног, наполняет счастье. Сквозь горьковатый запах антисептика пробивается ее запах, землистый и сладковатый.

– Ох, Ами, – шепчет она и обнимает меня. На руках повязок нет, и кожа под тонкой больничной рубашкой гладкая и теплая. – Пришла.

– Конечно, пришла.

– С приключением.

– Ты уже слышала? – разочарованно спрашиваю я.

Она ложится.

– Кое-что. С удовольствием услышу от тебя.

Нана подтягивается вверх на узкой кровати, и я сажусь рядом с ней и начинаю рассказывать. Получается что-то в духе наших с ней историй. Я рассказываю о приюте, о сестре Терезе, о бабочкиных уроках. Нана выглядит очень усталой. Может быть, ей дают то же, что давали Росите, – лекарство, от которого чувствуешь слабость, но не чувствуешь боли. Я помню, что должна быть храброй, и стараюсь побольше говорить.

Рассказываю о письмах, о пожаре, о лодке «Лихим». О рыбине и о Кидлате. Как мы шли и спали под звездами. О встрече с Бондоком и спичках, о ковре гниющих фруктов, о змее. В этой части нана берет меня за руку. Но самое главное – я рассказываю о Мари и бабочках.

– Чудесное приключение, Ами. Оно останется с тобой навсегда.

– Да.

– Я слышу грусть?

Скоро ли Мари забудет обо мне?

– Девочка, с которой я пришла сюда… Ее забрали.

Нана поглаживает меня по руке.

– Уверена, вы еще найдете друг дружку. Сестра Маргарита послала за Бондоком. Он обещал позаботиться о тебе.

– Как Капуно?

– Капуно сейчас занят. Работает в школе, ведет уроки. Ты – настоящее сокровище, Ами. О тебе будут заботиться. Тебя будут любить. – Голос ломается, и нана отводит взгляд. – И бабочки тоже чудесные, правда? Сестра Маргарита говорит, что они разлетелись по всему Кулиону. – Она вздыхает, и я слышу свистящий звук. – Я бы тоже хотела их увидеть.

– Их так много. Может быть, даже больше, чем в твоем домике.

– Нисколько не сомневаюсь. – Нана слабо улыбается. – Твой ама любил бабочек почти так же сильно, как меня. И мы оба любили их по одной причине. Знаешь по какой?

Я задумываюсь.

– Они красивые?

Нана качает головой и морщится от боли.

– Некоторые бабочки живут один день, некоторые неделю, а некоторые месяц. Но они живут по-настоящему. И какой бы короткой ни была их жизнь, бабочки украшают мир.

Она сжимает мою руку, и мне кажется, что в ее словах о бабочках кроется какой-то другой смысл. Голос звучит печально и тихо, и я стискиваю зубы, чтобы не расплакаться.

– Я принесла твою сковородку.

– Оставь ее себе. Мне…

Не хочу, чтобы она что-то объясняла. Я слышала ее, слышала сестру Маргариту и знаю все. Наверно, я знала все еще раньше, когда прочитала письмо, которое украла для меня Мари. Знать-то знаю, но легче от этого не становится, и грудь болит не меньше, и дышать не легче.