Григорий Гончаров - Бункер 'BS-800'/ der Fluch des Reichs.

Эта картина предстала перед глазами Родина, будто бы он находился там, рядом с Булатом, но невидимый и бесплотный, он не мог ни помочь, ни предостеречь. Он мог лишь наблюдать, и он видел всё. Теперь он знал, как было на самом деле; тогда же, отправившись на поиски пропавшей группы, они увидели другое. По следам крови стало понятно, что было убито и ранено шестнадцать боевиков, из них убито точно пять — обильные лужи крови и беспорядочно разбросанные человеческие «запчасти» говорили о несовместимости таких потерь с жизнью. Засада была продумано грамотно — «духи» засели на удобном уступе, незаметным с дороги, и словно созданным природой для подобных целей. Спуск к дороге довольно крут, но имея навыки горца, не трудно было им воспользоваться. «Барадачи» заминировали укрытие, в которое побегут после подрыва машины перепуганные шурави. Сапёры подоспевшего подразделения взорвали уступ. Трупы пятерых бойцов были подняты, тело водителя искали дольше всего. Лейтенант-сапёр лежал с открытыми, не тронутыми хищными птицами, блестящими на солнце глазами. Точно во лбу чернела маленькая дырочка, с тоненькой струйкой, вытекшей и засохшей крови. Самого же Булата на месте бойни не было.

«Мы тогда бросили все силы, нарушили приказ, подняли вертушки, — вспоминал про себя Наёмник, никогда не позволявший себе подобных воспоминаний, — Нашли мы его только через два дня, нас вывел на кишлак один из пленных. Мы полностью вырезали поселение, вместе со всеми, кто там был. «Духи» в кишлаке, увидев подход большой колонны шурави, прикрываемой с воздуха, попрятали оружие в заготовленные схроны — кишлак мирный. Я не пользовался автоматом, а лишь рубил трофейной шашкой, подаренной мне после зачистки одного из кишлаков, — по которому мы когда-то работали в паре, — с Булатом. Сам Булат, точнее все, что от него осталось, — лежал в центре небольшой площади, посередине которой был колодец. Тело вздулось, гной сочился из лопнувших пузырей, пальцы на ногах и руках были отрезаны, голова лежала недалеко от тела, запылённая в песке. Как сказал пленный, уцелевший «дух», что один моджахед жарил отрезанные пальцы на огне, и ел их на глазах у ещё живого офицера. Они его пытали, принуждали сдать график смены караула и распределения постов в гарнизоне, график прохождения и состава колонн, фамилии командиров, и прочую информацию, которую можно было бы использовать для диверсий. Но он молчал, до самой смерти, не сказав ни слова, лишь плюнув кровью перемешанной с разбитыми зубами и песком на прощание в лицо ухмыляющемуся чёрноглазому «духу», с обветренным лицом, сжимающему в руке рукоять ритуального ножа, с кривым лезвием, острым, как бритва».

Аскет стоял, освещённый афганским солнцем, перед распахнутым железным люком вертикальной шахты. Жар Афгана вновь обжигал его кожу, знойный сухой воздух и душистый запах снова окутали его. По щекам его текли слёзы.

— Родин, ответь Булату! — прошипел такой родной голос, передаваемый динамиком рации.

Он вспомнил, как нёс отяжелевшее, окровавленное тело, грузил его на борт, как сам пришивал ему отрезанную голову к телу, как сам запаивал цинк — не доверяя это дело никому, поскольку знал, что могут заложить в гроб вместе с телом погибшего героя; и провожал его до самой погрузки на самолет. Провожал потом долгим взглядом поднимающийся над горами и жёлтым небом серебристый борт, отстреливающий тепловые ловушки. Тогда этот поднимающийся в небо самолёт напомнил ему ангела, уносящего в небо его лучшего и единственного за всю жизнь друга. Он пил. Пил водку, пил «кишмишовку», «массандру», пил всё без разбора не чувствуя вкуса и не пьянея. Он уже знал, что друзей, таких вот, настоящих, у него больше не будет. Вечером в его палатку зашёл сержант-связист, виновато глядя себе под ноги, сообщил, что борт был сбит, так и не достигнув родной земли. Чёрный тогда кинулся на связиста, тот вырвался, и лишь подбежавшие бойцы тогда спасли сержанта; будто бы это он, связист, был виноват в гибели друга, будто бы это он сбил тот самолёт из американского «ПЗРК» «Стингер». Потеря близкого друга что-то переломила в душе Павла. В тот миг не стало ещё одного человека — лейтенанта Павла Родина. Через неделю он вышел из палатки уже другим человеком, безжалостным и жестоким, чёрствым и расчётливым, смелым и безрассудным в бою — он вышел «Бесом». Он резал, стрелял, душил, он один убил более пятидесяти моджахедов, убивая их с особой, не человеческой жестокостью. И когда «духи» находили изуродованные трупы своих, по обрезанным на руках пальцам он знали, чьих рук это дело, и ни один из них не пожелал бы встретиться с Бесом лицом к лицу. Они знали перевод этого слова, правильно произносили его, и многие из них содрогались, когда кто-то неосторожно произносил: «Бес».

Чёрный убивал всех, кто попадался ему под руку. Не жалея ни пленных, не сложивших оружие. Если под руку попадались дети и женщины, старики — то он не жалел и их. Единственное, чем отличалось такое убийство от казни, с помощью которой он лишал жизни моджахедов — тем, что убивал мирных он быстро, и те отходили в мир иной без мучений. Тогда он считал, что дети вырастут — и станут такими же моджахедами. Женщины были опасны тем, что могут рожать детей. А старики в свою очередь могут этих детей многому научить. Он уничтожил немало хорошо обученных заграничными инструкторами, и хорошо вооружённых боевиков; начальство, регулярно получавшее донесения из секретного отдела, отозвало его из Афганистана. Курс его боевой подготовки, завершающийся обязательным прохождением службы в «горячей точке» был окончен досрочно. Сколько точно он уничтожил боевиков — не знал никто. Говорили все по-разному: около пятидесяти, или больше сотни, а может двести, или больше человек, не считая убийства мирных.

Аскет поднёс рацию к губам, и осипшим голосом коротко произнёс:

— «138-ой» на связи!

Сквозь шипение радиочастот, раздался знакомый голос:

— Бача, ты далеко собрался? — говорил голос его погибшего много лет назад друга.

— Вниз, бача! — ответил старший лейтенант Родин.

Слова гулко отдавались в просторном помещении, слетали вниз, в шахту. Рация какое-то время шипела, но наконец, голос друга снова пробился в эфир:

— Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют! — смеялась рация, — Может, я с тобой? Как в старые добрые времена, помнишь, а?

Чёрный чуть усмехнулся:

— Помню, бача, я всё помню.

— Ну, так что?

— Где ты, брат?

— Я тут, брат! — ответил голос по рации, и синхронно с ним ответил голос, но уже без шипения — за его спиной.

Павел резко обернулся. Перед ним стоял его друг, с позывным на время боевой подготовки в Афганистане «Булат». Швы ниток, которые он сам накладывал когда-то, пришивая голову, отчётливо были видны. Потрёпанная мабута, перемазанная местами засохшей кровью, обгоревшая частично и слегка закопченная. Он стоял и улыбался, разведя руки в стороны для дружеского объятия. Пальцев на них не было. Аскет не нашёл глазами рации у друга, и не понял, как тот мог говорить с ним.