Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

Дом Бартонов был к нам ближе всего, да у меня, пожалуй, и сил бы не хватило, чтобы идти куда-то еще. Я стояла у них на крыльце, завернувшись в одеяло, захваченное с собственной постели, и умоляла хозяина дома подать мне хотя бы медный грош, хотя бы крошечный кусочек съестного для моей сестренки, а у него за спиной виднелась кухня, где топился очаг, было тепло и вкусно пахло вяленой рыбой. За столом сидела девочка примерно моих лет и качала на колене толстенького младенца, который был, пожалуй, чуть постарше нашей Энни; младенец подпрыгивал, и под подбородком у него вздрагивали пухлые складочки.

Но этот человек погнал меня со двора, грозно размахивая вилами. Хотя мне тогда и четырнадцати лет не было.

При воспоминании об этом гнев мгновенно закипает в моей душе; достаточно крошечной искры, чтобы он, если я ему это позволю, ударил подобно мощной морской волне. И тогда передо мной будут постоянно маячить те янтарные глаза… Нет, надо успокоиться. Я делаю несколько глубоких вдохов и крепко прижимаю к себе Энни, пытаясь подавить бушующую во мне ярость, ибо направить ее сейчас не на что.

А в ту зиму в деревне и впрямь многие умерли, в основном маленькие дети и старики. В их числе оказались и дети Бартонов. Энни выжила, но уж Бартона точно за это благодарить не стоило. И вскоре после смерти детей Бартоны из нашей деревни уехали.

Но ко мне их злосчастная судьба не имела ни малейшего отношения.

Я не более виновата в несчастьях, которые обрушиваются на эту деревню, чем ее богобоязненные жители. Особенно если прислушаться к тем сплетням, которые приносит домой Джон. Да эти «богобоязненные» вовсю спят с чужими женами, колотят своих детей, а в церковную чашу для пожертвований кладут камешки вместо монеток. И они еще смеют в чем-то нас обвинять! Если уж таковы добрые прихожане, так пусть лучше я буду изгоем.

Я чувствую, как где-то внутри меня волнами прокатывается негромкое и пока довольно спокойное рычание пса. Я хоть сейчас могла бы наложить на эту женщину проклятие, чтобы она почувствовала цену своей же собственной жестокости; могу, например, наслать чуму на весь ее дом или утопить ее мужа на дне морском. Страшные слова вертятся у меня на кончике языка, опасные слова, такие, каких я никогда раньше не знала. Возможность воспользоваться ими искушает меня. Продемонстрируй я этой женщине свою силу, и ее презрение тут же сменилось бы страхом.

Я словно балансирую на грани между двумя различными жизнями. Я могла бы впустить в свою душу его , того, кто меня выбрал, и воспользоваться теми дарами, которые он мне дал; тогда я стала бы истинной дочерью своей матери. Я ведь уже воспользовалась изготовленным ею зельем. Та сила уже живет во мне, она моя. Но картины сказочно светлого будущего, которые Дэниел рисовал мне ночью, все еще стоят передо мной, все еще живут в моем мозгу, и в той полной света жизни, о которой Дэниел мечтает для нас обоих, нет места зловещей тьме. Звуки злобного рычания, которое раздается в глубинах моей души, смешиваются с шумным дыханием моря, и я чувствую себя словно подвешенной в пространстве, будучи не в силах угадать, какую же из двух жизней мне все-таки стоит выбрать.

Ветерок приносит запах дыма, я чувствую на языке привкус золы и вспоминаю костер на берегу реки, сладкий пирог, теплую шаль. Я закрываю глаза и делаю шаг назад. Не знаю, найдется ли когда-нибудь для меня место в том мире света, где живут другие. Но какая-то часть этого мира уже была мне предложена, и я непременно оставлю ее себе.

– Можно мне один букетик? – слышу я чей-то тихий голос, оборачиваюсь и вижу девушку. Вид у нее болезненный, глаза словно обведены красным, кожа бледная. Я узнаю ее: она из тех, что часто ходят к моей матери и доверяют ей.

Присев перед Энни на корточки, она берет у нее цветы и опускает в них нос.

– Только, боюсь, удача мне уже изменила, – говорит она и вручает мне монету.

Энни тянет меня за юбку, и мы, взявшись за руки, спешим убежать подальше от этой деревни. Мы, конечно, довольны своим успехом, но меня по-прежнему терзает некое беспокойство, и я ничего не могу с собой поделать. Эта девушка – ее зовут Филлис – всегда была к нам добра, она и раньше покупала наши снадобья. Но сейчас, боюсь, ее по-настоящему скрутил какой-то недуг.

По крутой тропинке я спускаюсь на берег моря. Энни бежит впереди, легкая и быстрая, как летящее по небу серое облачко. Ни малейшего страха в ней не чувствуется. Вообще-то мы не так уж часто ходим на море и всегда вынуждены выбирать такое место на берегу, где остальные бывают редко; чаще всего это каменистый кусок пляжа, который выглядит довольно негостеприимным.

Когда я подхожу к воде, Энни уже выходит из моря; ноги у нее мокрые, на них налипли песчинки, а в подоле целая груда водорослей и съедобных ракушек, с которых течет вода. Воду Энни недолюбливает, особенно морскую. Нам, разумеется, не раз доводилось видеть, как море способно бушевать, когда волны то встают дыбом и становятся выше домов, то вдруг опадают, а само море ревет, точно обезумевший зверь. Видели мы и замерзшие волны, похожие на страшные острые зубы. Несколько раз в год море, словно выплескивая свой гнев, забирает кого-то из жителей деревни. Мой отец был всего лишь одним из многих, исчезнувших в морской пучине. И я знаю, что даже сегодня, когда поверхность моря кажется обманчиво гладкой, в глубине его скрывается огромная и непредсказуемая мощь.

Страхи Энни, правда, несколько уменьшились с тех пор, как мы с Дэниелом искупали ее в речке; теперь она с удовольствием рыщет по морскому берегу в поисках съедобных ракушек, которые я ей показала. Иногда мне кажется, что она растет и взрослеет прямо у меня на глазах, буквально с каждым днем. Бросив свою добычу в общую кучу у моих ног, она и сама шлепается прямо на песок. Теперь все ракушки тоже будут в песке, и их придется долго промывать у колодца. В любой другой день я бы непременно отругала сестренку за подобную небрежность, но сегодня стараюсь не замечать ее промахов.

Энни с восхищением наблюдает за чайками, которые, как всегда, дерутся и визгливо кричат, и говорит:

– Как бы мне хотелось стать одной из них! Я бы тогда запросто ныряла в воду и сразу находила бы там любую еду, а еще я могла бы летать высоко-высоко и видеть все на свете.

– Неужели ты хочешь быть птицей? Но у них же нет души, – говорю я и думаю: зато, даже если они и рождены без души, ее у них никто не украдет, как у меня украли мою душу. – Ты сегодня отлично поработала, кутенок. Даже в воду сама зашла, вот до чего ты теперь храбрая! – И я крепко обнимаю Энни и смеюсь, потому что ее жесткие от соли волосы лезут мне в рот и колются.

Она, извиваясь, вырывается из моих объятий и с упреком говорит: