Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

Так и есть. Вынув из теплой золы глиняную куколку, она крутит ее так и сяк, гладит, потом поднимает на уровень глаз и долго на нее смотрит.

– Ну вот, совсем уже высохла, – говорит она. – Что же нам теперь с ней делать, как ты думаешь?

– Я думаю, нам следует оставить ее в покое.

– А плетельщик сетей, значит, так и останется ненаказанным?

Я провожу по столу рукой, смахиваю на пол какие-то крошки и говорю:

– Плетельщик и так несколько зубов потерял. И глаз у него весь черный, заплывший.

Мать кладет глиняную куколку на стол и смотрит на меня так, что я не выдерживаю, перестаю изучать сброшенные на пол крошки и поднимаю на нее глаза.

– Уж не решила ли ты, случайно, что у тебя теперь совсем другой путь будет?

По лицу ее ничего не поймешь, но голос звучит ласково. Вряд ли, думаю я, она стала бы надо мной подшучивать. Но я не уверена. И ничего не могу сказать ей в ответ.

– Он ведь давал обещания, верно? Рассказывал тебе всякие сказки о лучшей жизни?

Я по-прежнему молчу, хотя прекрасно понимаю, что мама легко может прочесть ответ по моему лицу. Этот разговор таит в себе некую скрытую угрозу, и я чувствую, что мое хрупкое счастье со всех сторон подвергнуто осаде.

– На самом деле я, пожалуй, вполне верю, что он действительно тебя любит, – говорит она. И надежда, подтверждение которой мне так хочется от нее услышать, исчезает, словно украденная откровенной жалостью, светящейся в ее глазах. – Чтобы такой парень, как он, примчался сюда ночью только для того, чтобы предупредить, что нам угрожают деревенские… Да и потом он еще возвращался, чтобы всего лишь тебя увидеть – да, тут ты права: это дорогого стоит. И чувства у него настоящие. А вот обещания – нет.

– Но, мама, если чувства у него настоящие, то почему же и все остальное не может быть настоящим? Он хочет всегда быть со мной. И вместе мы отыщем какой-нибудь способ… – В эту минуту я, кажется, верю в это каждой клеточкой своего существа. Если двое людей испытывают друг к другу такие же чистые, лишенные сомнений чувства, какие испытываем мы, то они, конечно же, сумеют воплотить в жизнь все свои мечты. Все в наших руках, все возможно.

– Ох, девочка, – говорит мать и, обойдя вокруг стола, подходит ко мне, собираясь погладить меня по голове, и вдруг ее рука, словно колеблясь, повисает в воздухе. – Как бы мне хотелось сказать тебе, что ты права, что так оно и есть!

Она вдруг обхватывает себя руками, словно ей холодно, а я думаю: когда в последний раз кто-то обнимал ее по-настоящему? А ведь и она знавала, что такое любовь. Но все это было в ее жизни так давно, что она уже и припомнить не может, что же это за чувство такое.

Я беру ее руки в свои, растираю их, согреваю, мне хочется, чтобы она кожей почувствовала истинность моей любви.

– Но ведь это действительно так и есть, мама! Вспомни, как это было у вас с отцом. Вот и у меня теперь…

– Твой отец не был единственным сыном богатого фермера. А я не была…

Я еще крепче сжимаю ее руки. Но не хочу причинять ей боль.

– Кем ты не была? Не была той, кем теперь стала я?

Но, кем бы я сейчас ни была, у меня куда меньше возможностей стать счастливой, чем было у нее. Это она меня создала! И все же я как-то ухитряюсь не сказать эти слова вслух, потому что даже сейчас прекрасно понимаю: во что бы она меня ни превратила, она сделала это не потому, что таков был ее собственный выбор.

– Мы же бедняки, девочка. Нам даже в приданое тебе дать нечего. Хотя, Господь свидетель, мне бы очень хотелось, чтобы все это было иначе.

– Господь свидетель, и у меня столько же права на счастье, как и у любого другого!

– Господь свидетель, ты избрана другим. И к нему ты должна оборотиться, коли жить хочешь.

Я так резко выпускаю ее руки, словно ее плоть жжет меня, как жгут меня ее слова. Слезы душат меня, но я прижимаю к глазам кулаки, не желая доставить ей удовольствие видеть мои слезы. Перед глазами у меня мелькают какие-то вспышки, внутри меня слышится сердитое глухое ворчание – все это создает ощущение такой неуправляемой дикости, что я пугаюсь. Мне действительно страшно – кем я стану, если эта дикость возьмет надо мной верх? Она уже стала причиной того, что я причинила боль моей матери. И я сама выбрала эту дикость так же, как и Дэниел выбрал для себя другую жизнь, которую готов предложить и мне. Жизнь, исполненную мира и покоя.

– Ты, девочка, хочешь чего-то такого, чему быть не суждено, – снова заговорила мать. – Мне больно говорить это тебе, но так оно и есть. И если ты попытаешься пойти иным путем и выберешь себе в спутники кого-то из чужого племени, тебе не спастись. Он уничтожит твоего возлюбленного и потребует тебя обратно.

Я с такой силой ударяю обоими кулаками по столешнице, что глиняная куколка с грохотом подскакивает и чуть не разлетается вдребезги. Не желаю я это слушать! Я сумела подавить бушующие во мне страсти, я посадила в клетку того рычащего пса. И ему нас никогда не найти! Я сама стану управлять своей судьбой, я возьму в руки собственную жизнь, чего моя мать так никогда сделать и не сумела.

– Ты просто не в состоянии вспомнить, что чувствуешь, когда по-настоящему любишь. Слишком много прошло времени, – сердито заявляю я.

А она вдруг улыбается, чем сильно меня удивляет, и эта улыбка совершенно меняет ее лицо.

– Помнится, я то же самое говорила моей матери. И вообще-то, девочка, не так уж давно это было. Хотя иной раз мне и самой кажется, словно было это в какой-то другой жизни.

Она вздыхает, выпрямляется, потирая поясницу, и смотрит куда-то вверх, на нашу прохудившуюся кровлю.

– Я всего лишь хочу защитить тебя. Ибо ты хочешь встать на путь страданий и боли.

Нет, она не сможет меня понять. Миновало то время, когда она была способна дать мне защиту.

– Лучше принять то, что уже заключено в твоей душе, – говорит она, – чем искать счастья в ком-то другом. Не бойся обнаружить в себе и собственную силу.

– Зря ты считаешь, что я настолько глупа, что ты своими словами можешь заставить меня показать… – Я чуть не сказала «моего пса», хотя эти слова вертелись у меня на кончике языка и жалили, как пчелы.

Мать подошла ко мне. Спокойно сказала:

– Это не страшно. Ты вполне можешь все мне рассказать. Разделить со мной свою ношу. Расскажи, чей образ ты вызвала. Не бойся. Это существо здесь для того, чтобы защищать тебя, пока ты не войдешь в полную силу, его не стоит бояться.

Ее глаза смотрят ясно и ласково, как в те далекие времена, когда я была еще совсем маленькой и часто подбегала к ней за лаской и утешением, зарываясь лицом в гостеприимные складки ее юбки, а она утирала мне слезы, промывала мои царапины. Но если я сейчас все ей расскажу, тот пес тоже вырвется на волю и станет бегать сам по себе, как материн дружок-зайчик, и тоже будет обладать собственной волей, более мне не подчиняющейся.