Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

– А он может разговорами довести тебя до множественного оргазма?

– Смех – настоящий смех – тоже нечто вроде оргазма и со временем становится все лучше и лучше, пока оргазм другого типа угасает, сводясь к нескольким неохотным судорогам. А теперь слушай меня, Джон. Я не на скамье подсудимых и не намерена больше терпеть этот тупой, ревнивый допрос. Всему есть предел.

Но оказалось, что этот предел не исключает возможности отлично провести время вдвоем в постели. Ближе к вечеру Нюэла уехала на поезде обратно в Солтертон. С тех пор так и повелось. Раз в несколько недель она приезжала по делам в Торонто, мы с ней обедали и отправлялись в постель до вечера.

Знал ли об этом Брокки? Учитывая характер Нюэлы – наверное, знал, но при встречах ни разу не завел разговор на эту тему, а мы встречались время от времени. Война и новый образ жизни сделали Брокки еще более занятным собеседником, чем в первую пору нашей дружбы. Он, как и я, едва разминулся со смертью – неразорвавшийся снаряд, – и это, кажется, придало ему цельность. Он был лучшим говоруном из всех моих знакомых. Не болтун, не клоун, не остряк, но в беседе на любую тему «умеет воплотить и слезы, и улыбки» [59] Никола Буало-Депрео. Поэтическое искусство. Песнь I. Цитируется по переводу Э. Линецкой. – искусен, элегантен, но не вычурен и остроумен в том смысле, что говорит кратко, к месту, пользуясь блестяще точными и притом неожиданными сравнениями. Байрон сказал, что глядеть на актерскую игру Кина все равно что читать Шекспира при вспышках молнии; это сравнение подошло бы и к беседе с Брокки, когда он был в ударе. Я не красноречив; больше слушаю, чем говорю, как и положено диагносту. И не умею смешить – разве что надо мной смеются за глаза.

Возненавидел ли я Брокки? Считал ли, что он украл мою возлюбленную? Мы трое существовали не на таком примитивном уровне. Я любил Нюэлу. Нюэла любила Брокки. Нюэла любила меня. Я не привык использовать слово «любовь» для описания своих отношений с мужчинами, но, полагаю, Брокки оставался моим лучшим, самым близким другом. Если бы он описывал свои чувства ко мне, то наверняка воспользовался бы словом «любовь», но сумел бы употребить его так, чтобы оно не прозвучало чересчур сентиментально или пошло, как журнальная статья о «крепкой мужской дружбе». Возможно, он бы даже описал свое чувство в терминах христианства, ибо вернулся с войны убежденным христианином и время от времени приезжал в Торонто побеседовать с Чарли, который теперь служил вторым священником при отце Хоббсе, настоятеле церкви Святого Айдана.

Я сказал, что считал Брокки своим лучшим и самым близким другом? Нет, я сказал «полагаю, что это так». По возвращении в Торонто я обзавелся новым другом, во многих отношениях более близким. Это был Хью Макуэри, редактор «Голоса колоний», заведующий религиозной тематикой. Я познакомился с Хью, когда его отправил ко мне на обследование по поводу беспокоившей его одышки один мой коллега. Конечно, Хью слишком много курил, и вонючие прокуренные старые трубки наградили его одышкой. Но неужели я должен был подняться против него в крестовый поход, заставить устыдиться дурной привычки и таким образом несколько улучшить его здоровье, но обеднить его жизнь? Подобные вопросы тогда занимали центральное место в моих размышлениях о медицине. Кто я такой – апостол здоровья? Если да, то что такое здоровье? Если оно означает телесное благополучие, такой ответ разумен, хотя и непрост. Но если понятие здоровья включает в себя и душевное или духовное благополучие, то вопрос колоссально усложняется. Есть люди, которые без регулярных порций яда – сами не свои. Так было и с Хью, с его виски и вонючими трубками.

Поскольку он человек выдающегося интеллекта, я объяснил ему, в чем заключается проблема. Я сказал, что если он бросит курить, то проживет дольше, но будет ли жить лучше? Я также сказал, что если он и не бросит курить, то, возможно, все равно проживет долго. Так бывает со многими курильщиками. У меня не было для него никакого плана спасения. В конце концов он сам выбрал режим: он перестал курить непрерывно с утра до ночи и ограничился восемью большими трубками в день. Он купил две новые трубки и выкинул старые, вонючие. Он перестал выпивать почти по бутылке виски в день и полностью отказался от привычки опрокидывать рюмочку в постели сразу после пробуждения. Но я ему ничего не запрещал.

– Я вас понял, доктор, – сказал он. – Как пелось в древней песенке в мюзик-холле, «немножко приятного – это полезно», но следует соблюдать умеренность. Золотая середина, капелька мудро примененного платонизма и капелька самодисциплины. Я понимаю вас, и большое спасибо, что не стали меня пугать. Вы напомнили мне вещи, которые я, старый дурак, и сам знал. Но время от времени следует посещать мудреца, чтобы он открыл тебе уже известные истины. Таких врачей, как вы, – один на тысячу.

К этому выводу уже пришло немало людей. Многие мои пациенты, по их собственным словам, «благословляли меня». Но немало коллег проклинало меня, считая еретиком от медицины. Однако многие другие направляли ко мне сложных пациентов – тех, кому они сами больше ничем не могли помочь.

Я уже начал обрастать легендой. Я использовал нетрадиционные методы, а у профессионалов ничто не возбуждает такого подозрения, как любой намек на нетрадиционность и любые методы, не описанные сверху донизу в медицинских журналах. Возможно, это шарлатанство. А может быть, хуже того, это действенно. А шарлатанство, которое действенно, ненавистно вдвойне.

Но я не был шарлатаном. Согласно толковому словарю шарлатан – это человек, претендующий на знание того, чего на самом деле не знает. Но я ни на что не претендую – я провозглашаю, что знаю нечто, чего не знают многие мои коллеги по профессии. Наверное, это можно определить как гуманизм. Макуэри, познакомившись со мной поближе, назвал меня врачом-эклектиком, имея в виду, что я смешиваю всевозможные, далекие друг от друга вещи в нечто цельное на основе собственных вкусов или действенности полученной смеси.

Опыт, полученный на войне, внушил мне недоверие к медицине, предписывающей определенное средство при определенном наборе симптомов. Конечно, на войне, особенно рядом с линией фронта, приходилось поступать именно так; на длительные обследования времени не хватало, а единственной целью во всех госпиталях, где я работал, было поставить солдата на ноги и вернуть в строй. Медицина мирного времени в частной практике не опускалась до такого уровня, но врачи, утомленные однообразием работы, часто назначали лечение для галочки, особенно если пациент попался надоедливый или неприятный. Потому что не следует думать, будто притяжение между пациентом и врачом не работает в обе стороны. Если пациенту не нравится врач, лечение вряд ли увенчается успехом. Я даже слышал, как пациенты говорили, что их не сможет вылечить человек, который явно глупее их самих. Лично мне никогда не становилось лучше от лечения у врачей, которых я считал неграмотными, но это чистый интеллектуальный снобизм, и мне должно быть стыдно. Однако мне не стыдно. Но мне и самому никогда не удавалось значительно облегчить состояние пациента, если он мне сильно не нравился.