Саша Ино - По ступенькам к виселице

Сломя голову, я бросился вниз и несся по лесу, пока легкие не стало сводить спазмами. Я остановился. Оказалось, я стоял около огромной пещеры. У ее входа раздавалось мерное жужжание прялки. Я прошел чуть вперед и увидел косматую старуху, прядущую багровую нить трясущимися скрюченными руками. Ее оборванную одежду покрывал мох, а голову — грибы. Она сразу почуяла запах чужого присутствия и обернулась. Вместо глаз зияли дыры.

— А ты упертый, — произнесла она, не размыкая губ. — Сюда мало, кто доходит.

— Четвертый дар? — устало произнес я и глянул на карту. Как же переменился Дьявол! Он сидел неподвижно, сложив руки на груди, и внимательно вглядывался в меня, будто ожидал решительных действий. Или выжидал…

Старуха расхохоталась.

— Сердце, — произнесла она, сквозь смех и, отбросив пряжу, схватила меня за плечи.

— Я не могу, — прошептал я, делая шаг назад.

— Почему? — удивилась старуха. — Что тебя держит позади? Разве не за этим ты сюда шел… Ты хотел обрести… Так, смотри!

Словно дождавшись ее команды, сотни мертвых мотыльков воспрянули с земли и окружили меня, пробиваясь в тело. И вот у меня уже выросли новые костяные руки, а во рту плясал змеиный язык. Вороньи глаза взирали на мир алым блеском.

— Твое сердце — ничего не стоит, — проговорила старуха, поджимая губы и раскачивая головой на стариковский лад.

— Стоит…

— И чего же? Клубка змей, крысиной возни, мертвых мотыльков и грешного поцелуя? Велико диво.

Я сжал кулаки, но тут же, взглянув на карту, успокоился. Я печально улыбнулся.

— Ведь после четвертого дара Сатане, — осторожно начал я, — дар получу я?

Старуха скрипуче покашляла и быстро кивнула.

— Хорошо, Госпожа мира без Боли, я согласен.

Старуха воздела руки с веретеном к небесам, обрушила его острие мне на грудь. Оно прошло в самое сердце. Ковыряя и выкорчевывая мясо, старуха старательно орудовала своим подручным инструментом. Наконец, непокорная плоть поддалась и, дернув рукой, старуха вырвала сердце на острие веретена. Оно еще билось, но пробитое насквозь, вскоре дернулось последним импульсом жизни и затихло.

Я покачнулся. Стало страшно от содеянного. Но подумать мне не дали. Дряхлые руки толкнули меня в пещеру. Тьма сгустилась вокруг меня. Внезапно тишину прорезал звон битого стекла.

Дьявол с карты вырвался на свободу. Он описал несколько кругов надо мной и залил все огненным светом от своих алых крыльев. Вокруг пульсировали города, планеты, люди, вселенные. Они были объяты пламенем. А дьявол таял в пространстве.

— Я даю тебе новое сердце, тебе, новорожденному Люциферу мира сегодняшнего! — проговорил он мне, швыряя карту. Я перехватил ее рукой и, спешно глянув, ужаснулся. Она была зеркальной, и на ее идеальной глади ветвистыми красными буквами плясало слово: «Месть».

Я оглянулся, желая ее свершения, но Дьявола уже не было. Мир приветствовал своего нового Властелина. А внутри моей разорванной груди уже зрело иное сердечное семя. Из него багровыми лепестками пламени распускалась Ненависть.

Говорят, черный цвет теряет свою однородность, если брошен разрезанным полотном на небо ночного космоса. Звезды разметали свой свет сквозь черную ткань неба, они — живые источники нашего холодного отчуждения от земли.

Что является более показательным символом жизненной быстротечности? Кроме звезд, пожалуй, ничего. Поднял голову на небо — и ты уже мертвец, а они смеются — вечные, запоздалые, степенные и холодные. Твой дед проиграл им, твой отец уже тоже, да и ты сам, даже твой сын проиграет… Они сильнее, это глаза Смерти.

Она, несмотря на суждения многих, не старая, не лохматая и вовсе не скелет в черном одеянии. В черном всегда ходит ночь. Смерть и ночь не одинаковые и даже не подруги.

Смерть — дипломат, яркий, вальяжный, на первый взгляд интригующий, который не прочь с вами пошутить или поиграть. Но не надо забывать, смерть — дипломат. Он на работе. Вот так легко, как поступь летней мухи по натюрморту стола, перебирающей мохнатыми лапками по спелой коже фрукта, Смерть открывает двери в любые дома. Он не избирателен, до мозга кости либерал.

Земля его не сильно любит, но терпит. Она принимает присутствие Смерти, как нечто собой уже разумеющееся. Земля — это Жизнь. Она молчаливая и согласная со всем, но в глубине таит свое особое мнение.

И вот, когда Смерть высушит реки и нашлет эпидемии в города, Жизнь упрямо и незаметно, с мастерством рукодельной швеи, разбросает свои причудливые узоры там, где их и быть не должно: цветком клевера меж камней мостовой, нечаянно сохраненным в разоренном куницей гнезде яйцом, из которого вот-вот должен вылупиться птенец, маленьким ребенком, случайно и против всяких правил, выздоравливающим после, казалось бы, неизлечимой болезни.

Но Жизнь всегда проигрывает Смерти, она теряет лучших и самых любимых из своих детей. Земля плачет, окунает мир в дождь, рвет и мечет бурями, замораживает свое сердце льдами и одевается в белую седину снегов. Но потом вновь золотится солнце — и рождается новое дитя. Она неугомонна… эта вселенская мать мертвецов. Моя Мать.

У меня есть брат. Его имя — Самоубийство. Когда он родился, я радостно и весело носился с ним, как с чем-то очень великим и ценным. Позже я понял — чаще всего он бессмыслен.

Очень редко, конечно, способен на красоту, обоснованность и рациональность, но чаще… Кокетливый позер, стремящийся привлечь к себе мое внимание, или капризная девка, возомнившая эту шлюху Любовь своим наркотиком. Хотя она даже не из нашей семьи… Так, приблуда какая-то.

Сейчас Самоубийство стоит перед огромным, утопленным в белый мрамор, зеркалом. Крутится, капризно морщит нос и кривит волнующие линии губ, он прикидывает новый наряд из глубоких порезов на левой руке. Но то ли они недостаточно багровы, то ли слишком несерьезно и по-детски смотрятся. Самоубийство недовольно. Хотя оно редко таковым бывает и только под влиянием взрослых достаточно умных людей.

Но сейчас мой брат скорее сестра. Белое длинное платье почти теряется на фоне нежного мрамора монументальной гостиной, в которой есть то, что ровным счетом вы себе представите. Все и ничего. Его черные спутанные волосы подметают плиточный пол. Босые ступни изысканы и утончены в своей фарфоровой хрупкости. Самоубийство обманчиво — с виду ломкое и беззащитное, грустное и величественное. Каждый может обманываться, пока не увидит его истинную суть.