Стефани Майер - Солнце полуночи [litres]

Ее передернуло так сильно, что затряслась банкетка под нами.

– Наконец-то правильная реакция! – отозвался я негромко. Мне вспомнились все ужасы, связанные со мной, с которыми она так легко смирилась. Видимо, ее пугали только другие вампиры. – А я уж думал, у тебя начисто отсутствует инстинкт самосохранения.

Пропустив мои слова мимо ушей, она снова засмотрелась на мои руки, порхающие по клавишам. Прошло некоторое время, она сделала глубокий вдох и медленный выдох. Неужели она так просто приняла очередной кошмар наяву?

Видимо, да. И теперь принялась разглядывать комнату, медленно поворачивая голову. Я догадался, о чем она думает.

– Совсем не то, чего ты ожидала, да? – предположил я.

Она по-прежнему изучала все, что видела вокруг.

– Да.

Интересно, что особенно удивило ее? Светлые тона, обилие свободного пространства, окно во всю стену? Эсме старалась изо всех сил лишить дом какого бы то ни было сходства с крепостью или сумасшедшим домом.

Я мог предположить, каким представлялся бы наш дом обычному человеку.

– Ни гробов, ни черепов, сваленных в кучи по углам. По-моему, даже паутины нет… ты, наверное, страшно разочарована.

На мою шутку она не обратила внимания.

– Так светло… и просторно.

– Это место, где нам незачем прятаться.

Пока я сосредоточился на ней, песня, которую я играл, вернулась к изначальному звучанию. Я опомнился только в середине самого тоскливого фрагмента, где очевидная истина становится неизбежной: Белла уже совершенство. Любое вмешательство моего мира станет трагедией.

Спасать песню было уже слишком поздно. Я дал ей завершиться, как раньше, глубокой скорбью.

Порой так легко верилось, что мы с Беллой созданы друг для друга. В те моменты, когда импульсивность брала верх и все давалось естественно, я… мог в это поверить. Но стоило мне взглянуть на ситуацию с точки зрения логики, не позволяя эмоциям возобладать над рассудком, становилось ясно, что я способен лишь причинить Белле вред.

– Спасибо… – прошептала она.

В глазах у нее стояли слезы. Она быстро смахнула их ладонью.

Уже во второй раз я видел, как Белла плачет. В первый раз я обидел ее. Не нарочно, но все-таки обидел – причинил ей боль, подразумевая, что нам никогда не быть вместе.

Теперь же она плакала потому, что музыка, которую я сочинил, растрогала ее. Слезы были вызваны удовольствием. Я задумался, насколько ей понятен бессловесный язык мелодии.

Одна слезинка все еще блестела в уголке ее левого глаза, переливалась в ярко освещенной комнате. Крохотная, чистая частица Беллы, эфемерный бриллиант. Повинуясь некоему странному инстинкту, я протянул руку и подхватил слезинку на кончик пальца. На моей коже капелька приобрела округлость, засверкала от движения руки. Я быстро поднес палец к языку, пробуя на вкус ее слезу, вбирая в себя эту малую толику Беллы.

Карлайл потратил много лет на попытки понять, как устроено наше бессмертное тело; задача была трудной, руководствоваться приходилось главным образом наблюдениями и предположениями. Среди материала для анатомических исследований трупы вампиров не значились.

Наиболее убедительной из его теорий устройства нашего организма выглядела та, согласно которой он должен был обладать микропористостью. Несмотря на то что мы способны проглотить что угодно, наше тело усваивает только кровь. Эта кровь всасывается в мышцы и служит для них топливом. Когда запасы этого топлива истощаются, наша жажда усиливается, побуждая нас пополнять запасы. И, кроме крови, сквозь нас, по-видимому, ничто не проходит.

Я сглотнул слезу Беллы. Возможно, мое тело она не покинет никогда. Даже после того, как Белла оставит меня, даже по прошествии долгих лет одиночества я, наверное, всегда буду хранить у себя внутри ее частицу.

Она с любопытством смотрела на меня, но я не знал, какое объяснение дать, чтобы оно выглядело здраво. Вместо этого я обратился к любопытству, которое она проявила ранее.

– Хочешь осмотреть весь дом? – предложил я.

– А гробов нет? – на всякий случай подстраховалась она.

Я рассмеялся и встал, подняв ее за руку с банкетки у рояля.

– Гробов нет.

Я повел ее вверх по лестнице на второй этаж: первый она уже видела почти весь, от входной двери он просматривался полностью, если не считать кухни, которой не пользовались, и столовой. Пока мы поднимались, ее интерес нарастал. Она разглядывала все – перила, полы из светлого дерева, панели с багетной отделкой по верху стен коридора. Казалось, она готовится к экзамену. Я называл хозяев каждой комнаты, мимо которой мы проходили, она кивала после каждого имени, будто запоминая экзаменационный материал.

Когда мы уже собирались свернуть за угол и подняться на третий этаж, Белла вдруг остановилась. Я посмотрел в ту же сторону, выясняя, на что она загляделась так озадаченно. Аа.

– Да, можешь смеяться, – сказал я. – Это и вправду парадокс.

Она не стала смеяться. Протянула руку, будто желая коснуться большого дубового креста, темного и мрачного на фоне панели из светлого дерева, но так и не дотронулась до него.

– Должно быть, он очень старый, – пробормотала Белла.

Я пожал плечами.

– Приблизительная датировка – тридцатые годы семнадцатого века.

Она уставилась на меня, склонив голову набок.

– Почему вы повесили его здесь?

– Ностальгия. Он принадлежал отцу Карлайла.

– Он собирал антиквариат? – предположила она таким тоном, будто уже знала, что ошиблась.

– Нет, – ответил я. – Он сам вырезал этот крест и повесил его в церкви над кафедрой, за которой читал проповеди.

Белла пристально смотрела на крест. Она стояла перед ним так долго, что я опять встревожился.

– Все хорошо? – негромко спросил я.

– Сколько лет Карлайлу? – выпалила она.

Я вздохнул, усмиряя давнюю панику. Неужели этот ответ станет последней каплей? Приступая к объяснениям, я внимательно следил за каждым еле уловимым движением мышц ее лица.

– Он только что отпраздновал трехсот шестьдесят второй день рождения. – Что более-менее соответствовало его истинному возрасту. День Карлайл выбрал ради Эсме, но в целом о дате мог лишь догадываться. – Карлайл родился в Лондоне, по его подсчетам – в сороковых годах семнадцатого века. В то время не записывали точных дат рождения, по крайней мере, простолюдины, но известно, что он появился на свет до начала правления Кромвеля. Карлайл был единственным сыном пастора англиканской церкви. Его мать умерла в родах, и воспитанием занимался отец – человек крайне нетерпимый. Когда к власти пришли протестанты, он стал ярым гонителем католиков и приверженцев других религий. Кроме того, он твердо верил в реальность сил зла и неустанно расправлялся с ведьмами, волками-оборотнями и… вампирами.