Сергий Горн - Проводник. Возвращение зари. Его единственная книга чернилами света написанная

IV.Я с Пустынным познакомился у Люберецких прудов, или, как ещё это место называют «Наташинские пруды». Я всегда там любил бывать и, сидя на свободной скамеечке подле воды, где дикие утки обосновали свои крохотные жизни, строчил в толстенький блокнот очередной рассказик, который, как всегда после написания, складывал в ящик стола, за коим я нечасто сидел задумчивый. Печататься как-то не приходилось, да и времени не было. Жизненные трудности достаточно проглатывали в утробу забвения золотые пески творческого времени. Но пруды в выходные дни были в моём распоряжении. Или, как сказать, выходное время, потраченное на пруды. Я работал над ошибками и полагал, что печататься ещё рано, но после встречи с этим человеком в моём сознании что-то переменилось – произошла перестройка взглядов на литературную деятельность. Не работать в стол, а начать всё же предоставлять смертным бессмертие строк ощутить, дабы привить к их душам ростки вечной жизни для будущего перехода в иной мир. Я не был достаточно научен писательскому мастерству и потому не мог позволить к печати свою писанину – вероятно, думал, что резкость критиков будет болезненно на мне проявляться. Но всё изменилось, как я уже писал. Ведь иммунитета на вирус не будет, если однажды не переболеть этим недугом. Ну и вот, я вписывал действия нового рассказа в блокнот про одного мертвеца, который был живым – и неживым себя не чувствовал. Подошёл мужчина года рождения 1981, одетый в кожаную куртку цвета асфальта, в окраску ночи, лунным светом потёртой. Под ней виднелась чистая, только что с прачечной, белая рубашка, заправленная аккуратно в такие же потёртые, как и куртка, но чистые джинсы, что затянуты были слегка брезентовым ремнем. На ногах простые кожаные ботинки на шнурках – они туго зашнурованы, а петельки заправлены строго внутрь. Он казался в тот момент каким-то уставшим – это видно было по его хмурому лицу. Глаза казались синими, чистыми-чистыми, словно летнее небесное полотно без единого облачка. Они источали немного граммов грусти и в то же время приветливость была безмерна, дающая надежду людям, нуждающимся в доброте и сострадании.

Извинившись, этот человек поинтересовался, что я так увлечённо в блокнот свой вписываю. Он присел рядом после. Прямая осанка и зоркий взгляд меня заинтриговали, словно он смотрел мимо всего находящегося на тот момент здесь. Перестав писать, я смотрел на этот взгляд. Но тут он повернул голову и посмотрел мне прямо в лицо – в голове у меня перемешались по порядочку сложенные мысли, создав невкусный винегрет, а слова застряли в горле комом из сухого газона, куда часто выгуливали милых собачек милые московские дамы.

– Ну и?.. – протянул он. – Что вы молчите, уважаемый?

Я ещё несколько секунд был нем и будто глух, но, остановив свой внутренний переполох и выровняв в голове поток мыслей, наконец, выдавил слова из голосовых связок:

– Да так, особо ничего, лишь только очередной рассказик.

– О, рассказ! Я склонен к пониманию малой прозы. А можете мне почитать?

– Да-а-а, – протянул уже я и выпалил быстро – конечно, могу.

Я начал читать ему свою писанину; взгляд его снова стал отрешённым, далёким. Закончив чтение, мы минуту-две молчали, потом он прервал тихое время молчания:

– Сойдёт. Немного отредактировать, а так – сойдёт.

Затем, призадумавшись на мгновение, продолжил:

– Я тебе предложу свои стихи, чтоб ты их напечатал, ну и поразмыслил немного в виде обзора. Что ты на это скажешь?

– Я-я-я, не знаю, это серьёзный шаг. А почему бы не сделать вам самому?

– Я бы хотел, добрый человек, да ведь время вокруг меня так переменчиво.

– Как переменчиво? – вопросил я и посмотрел ему в лицо, он так же, как и прежде, смотрел отрешённо впереди себя.

– Да так, я то тут сейчас с тобой, то там где-то, там…

– Странно всё это, и ты странный.

– Мне не ново слышать подобные слова, – он помолчал снова и продолжил стихами: – Разбейся сердце о гранит прибрежных скал и разлетись с волной на рваные куски, чтоб я их средь камней и вод не отыскал, не мог собрать в одно без гробовой тоски .

Он остановил течение стихотворного ручья. Его чтение тех стихов казалось прекрасным до дрожи. Не каждый чтец мог похвастаться таким уровнем исполнения, но некоторый дефект его речи мой слух чуточку напряг. Немного спустя он, будто прочитав мои мысли, произнёс:

– Я не читаю их и задумываюсь над тем, чтоб закончить написание. Я, конечно, до конца не уверен буду в том, что писать не стану более, но заботиться о том, чтоб их читали люди, я не стану.

Мы молчали; я молчал, боясь потревожить его тишину. Несколько минут погодя он продолжил:

– Я вижу: ты честен и строки твоего рассказа написаны ровным языком, правдивым изнутри, – принесу свои стихи и записки о том, что происходило со мной, о размышлениях, случайно оставленных на бумаге. Попробуй некоторые стихи превратить в песни. Вспомнить бы сон прозорливый.

Я молчал и только слушал.

– Напечатай их, пусть почитают и может быть услышат – он стал ещё более хмур, нежели раньше, и видел я, что он будто превратился лицом в старика, которого XX век в слиянии с XXI веком изрядно вымотал. – Я найду тебя, я знаю: ты всегда приходишь сюда.

Я кивнул. Поднялся он легко, без какого-либо лишнего шороха, будто крылья были за спиной, и пошёл так же бесшумно и чётко, прихрамывая на левую ногу. Я вслед ему смотрел и продолжал молчать, заворожённый подобным действием лёгкого шага в вечернем свете Солнца. После я долго смотрел в ту сторону и размышлял о том, где мог меня он видеть. Тут? Да! Но почему не видел я его, а он говорит, что знает, как бываю тут всегда? Я перебирал в памяти многие лица и силуэты многих прохожих, но не мог подобрать из виденных мной лиц и фигур что-то похожее к его мрачному силуэту с хмурым лицом. Проходящие мимо люди смотрели на меня удивлённо. Некоторые перешёптывались и подушечкой указательного пальца слегка ударяли себя по виску.

Как я и писал в начале обзора его творчества, мы ещё вернёмся прозой к жизни этого необычайно необычного человека, а пока стихи его продолжали возбуждать довольно бурное воображение моего сознания, открывая во мне неотъемлемое желание обратиться к Андрею Пакину, чтобы тот дополнил прекрасными звуками музыки стихи проводника.

V.В содержании его тоскливой книги я заметил три стихотворения, не вошедшие в рамки полного замысла ровных строк, написанных чернилами света, – это «Призрак», затем «Призрак. Размышление» и замыкает эту триаду «Призрак. Свобода». Будто он давал нам другую версию настроения повествования для чтения. Или, быть может, он видел те события где-то в краях, столь отдалённых для восприятия человеческого взора. Словно прошлое, настоящее и будущее замыкаются воедино, не отдавая отчёта Времени, которое неустанно должно следить за порядком всего сущего. Эта другая история, не входящая к замыслу сюжета, по-нашему, а с его стороны – реальному повествованию собственной жизни. История эта будет предана особому рассмотрению и потребовала бы сейчас подвергнуть разбору её сюжетных линий и сравнению с некоторыми моментами его жизни, прорисованными скудно на запачканной печалью бумаге, но мы вернёмся к основному делу моего исследования его стихотворчества и отдадим надлежащий разбор маститым авторам или современным критикам литературного слова .