Александр Кудрявцев - Винчестер

В перевернутый мир ползли белесые щупальца Тумана. От тяжелого гула в ушах к горлу подступил рвотный спазм. Я держался из последних сил, отчаянно стараясь порвать веревочную хватку на запястьях. В глазах мутнело.

Неподалеку раздался отчетливый громкий треск, встреченный восторженным криком старика. Я напряг зрение, пытаясь понять, откуда звук.

Что-то пыталось вылезти из одного из деревянных коробов. Треск раздался снова, и вслед за посыпавшимися обломками досок из длинного ящика показалась белая рука.

Каменные пальцы шевелились, ощупывая темный воздух.

Еще несколько ударов, и поблескивающее в скупом свете Луны каменное тело рухнуло с пьедестала. Статуя приподнялась на руках и поползла, неуклюже извиваясь тяжелым белым туловищем.

У нее был отбит нос. Трещины, расходившиеся вверх от углов ее рта, делали женщину похожей на сифилитичного Джокера.

Туман навалился как гигантская подушка, застилая все вокруг.

И Санкт-Петербургское небо сдавило пространство потолком гигантского склепа и далеко в черных окнах вспыхнули красные глаза и глубоко под землей заворочались неупокойные желтые кости. Город взвился исполинским змеем, схватил душу в каменные кольца замкнувшихся улиц и начал хладнокровную пляску. Вздымались обрывки железных рельсов, бешено кружились бронзовые люди и чудовища, хрустя чьими-то жизнями под ногами, а сфинксы страшно рассмеялись громами, срывая хохотом созвездия в стоялую гнилую темноту дворов-колодцев и глухо ухнула, вздрогнула, чмокнула в предвкушении вечноголодная болотная бездна…

- Он идет! – хрипел старик, извиваясь на месте всем телом, - он идет!

В тумане метались неясные причудливые тени. Набухшие от влаги узлы неожиданно обмякли, и я ткнулся лицом в мокрую траву.

Невидимый в тумане старик вдруг отчаянно взвизгнул и умолк.

Я вскочил на ноги, рванул наугад в самую гущу тумана – но вместо сумрака Летнего сада неожиданно вылетел на пустынную улицу.

Место было незнакомым. Разинутые рты парадных дышали парной кислятиной. Быстро устав от бега, я плелся мимо них, опасливо озираясь, но тишину тревожил лишь стук моих ботинок.

Присев на парапет и отдышавшись, я снова брел наугад. Косился по сторонам, посматривал вверх на темнеющие окна. Несколько раз казалось, что улицы играли со мной – я то заходил в переулок, из которого вышел с полчаса назад, то пару раз упирался в намозоливший глаза двор. Город превратился в ночной лабиринт, а я все шел, покачиваясь на потяжелевших ногах. Глаза слипались от усталости.

Нужно выспаться. Иначе превращусь в загнанную лошадь, чтобы скопытиться на радость здешней нечисти.

Я осторожно зашел в одну из парадных и поднялся по темной лестнице. Толкнул первую попавшуюся дверь. Она неслышно распахнулась.

Пустой коридор, комната с диваном и двумя стульями. Я опустился на посеребренный лунным светом тюфяк и почти сразу провалился в сон.

Звук. Движение. Оголенные нервы почувствовали за несколько секунд до того, как я открыл глаза.

На антресолях над дверью в комнате, где я был, вновь что-то завозилось.

Тряпье на антресолях зашевелилось, поползло и мягко ухнуло вниз, разлетевшись на серые комья. Показавшиеся пальцы крепко вцепились в края большой полки, медленно подтянули из сумрака маленькое высохшее тело в старом платьице. Обтянутый желтой кожей череп с остатками длинных черных волос повернул ко мне костяное лицо.

- Тили-бом, тили-бом, загорелся Кошкин дом, - прозвенел в полумраке детский голос, - и все умерли.

Высохшее тельце скатилось на пол и неспешно поднялось на ноги. Я попятился, уперся спиной в стену и вдруг провалился в неожиданно открывшееся сзади пространство, растянувшись на чем-то холодном и мокром. В глаза, привыкшие к темноте комнаты, ударил огромный белый день. Я зажмурился, встряхнул головой и осторожно приоткрыл веки.

Вокруг леденела застывшая под мерзлым снегом площадь, по которой медленно двигались черные фигуры. Некоторые сжимали в руках длинные веревки, таща за собой санки, где неподвижно чернели фигурки поменьше, похожие на толстые свертки.

Других цветов здесь больше не было. Черный и белый.

Мертвая стояла в нескольких шагах от меня. Лютый ветер трепал длинный подол и единственную прядь волос над маленьким сморщенным ухом. Она склонила голову на плечо и сделала неровный шаг ко мне, выгнувшись сломанной куклой.

- Давай играть.

Черные люди на площади остановились и все как один повернули ко мне остывшие лица.

- Давай играть. Мне скучно. Здесь никто не играет…

Я сглотнул сухой ком, пытаясь унять нервную дрожь в пальцах.

- Мама умерла. Когда фашисты подошли к городу. Переживала и умерла. А сестра сказала: давай играть в мертвых. И подушку на лицо. На антресолях меня спрятала и тряпками закидала. Чтобы мои талоны на хлеб получать. Это я потом узнала. В зеркалах.

Она приближалась, покачиваясь из стороны в сторону.

- Давай играть, - требовал голосок в моих ушах, - давай играть в мертвых…

Страха больше не было. Я присел перед ней на корточки, и когда холодные пальцы сцепились на моей шее, крепко прижал ребенка к груди. Ее память ударила в мозг, словно ослепляющий кулак.

Мама, Солнце, Старшая Сестра, Лимонное Дерево на всегда жаркой Кухне, Детский Мир и Огромный Красный Слон В Желтых Тапочках, теплый и шерстяной, его обнимать перед сном, зарывшись лицом в уютный теплый бок, а по воскресеньям - в парк, где залитые светом аллеи под великанскими старыми кленами и карусели с креслицами на цепочках, они взлетают так высоко, что захватывает дух, а глаза слезятся от ветра из громадного синего неба, мир сливается в счастливую круговерть, и в нем всегда ждет молодая смеющаяся мама в светлом плаще, а потом домой, домой, домой!! - по узким ленинградским улицам, и кажется, что так будет вечно, пока не приходят Ужас и бесконечная зимняя ночь по ту сторону Зеркала.

Эта темень разливается по моим венам, как жидкий лед, сжигая изнутри, но я лишь крепче сжимаю зубы.

- Ночи больше нет, - шепчу я ей на ухо, - я забрал ее у тебя. Ты можешь идти домой.

Бледная девочка с пухлыми губами и густыми каштановыми волосами доверчиво прижимается ко мне, и когда мы вместе оборачиваемся на звук легких шагов, нам улыбается молодая женщина в светлом плаще. Она идет из другого времени года, назло здешней черно-белой зиме, берет за руку дочь, и они уходят с холодной площади прочь, чтобы никогда сюда не вернуться.

Снова очнувшись на скрипнувшем диване, я оглядел залитую утренней серостью комнатку. Под антресолями валялись упавшие сверху тряпки. Осторожно обойдя их, я вышел на незнакомую улицу безлюдного города.