Генри Олди - Повести о карме

Икэда наморщил лоб.

— Так зачем вы едете в Эдо, господин Рэйден?

Выходит, не всякому. Не здравомыслящему.

— Об этом написано в документе, который вы читаете.

— Но я ничего не понял! Хидео-сан, может быть, вы разъясните?

Он в растерянности обернулся к моему отцу.

— Дайте сюда! — велел отец.

И ворчливо сообщил вскоре:

— Что тут непонятного? «…командирован в Эдо для прояснения ряда обстоятельств разной степени важности, по которым у службы Карпа-и-Дракона возникли косвенные сомнения в ходе проведения…»

— Ну да, ну да! — торопливо закивал Икэда. — Теперь и мне всё ясно! А то у меня тоже это… Сомнения возникли, косвенные. А теперь что ж? Теперь ясней ясного…

Он вернул мне грамоту:

— Прошу вас предъявить вашу поклажу, Рэйден-сан. Вы везёте с собой яды? Сонные зелья? Скрытое оружие? Чужие письма или иные послания?

— Ничего из этого.

Икэда заглянул в седельные сумки, но рыться в них не стал.

— А это ещё кто с вами?!

В его возгласе было столько удивления, словно он лишь сейчас заметил Мигеру. Каонай в моих бумагах значился отдельным пунктом, но я не стал напоминать Икэде о документах.

— Это Мигеру, мой слуга.

— Он человек?

Вот ведь вопрос! Каонай — человек или нет?

— Вам известно, где я служу?

— В службе Карпа-и-Дракона. И в бумагах ваших это прописано…

— Лицо его видите?

Я указал на Мигеру.

— Так ведь это рыбья морда, а не лицо!

— Вот именно! Он — Карп, а я Дракон. Младший.

Две хмурых гусеницы, служившие Икэде бровями, сползлись к переносице.

— Вы со стражей шутки не шутѝте, Рэйден-сан. Со стражей шутить — себе дороже. Стража, когда при исполнении, шуток не понимает. Начнут проверять, мытарить. Карп ли, Дракон, а до последней чешуйки обдерут.

Я поклонился:

— Благодарю за науку. В другой раз буду серьёзней. Входишь в деревню — соблюдай её законы. Это мой слуга- каонай , сопровождает меня в поездке.

— Так-то лучше, Рэйден-сан. Счастливого пути.

— Благодарю, Икэда-сан.

Я вскарабкался на лошадь. Всадник из меня, если честно, как из веера посох. Нет, ездить верхом меня учили и даже кое-чему выучили. Но если каждый день не практиковаться, любые навыки улетучиваются. Своих лошадей у нашей семьи не было, и я уже год как не садился в седло.

Спасибо Фудо. Это архивариус помог мне выбрать в служебной конюшне низкорослую пегую кобылу — покладистую и медлительную. Всё одно шагом ехать — Мигеру-то за мной топать и топать, на своих двоих. Ему лошади не полагалось.

— С неё, если что, и падать невысоко, — напутствовал меня ехидный Фудо.

Я не обиделся. Кто же на правду обижается?

Северный пост скрылся за поворотом тракта. Дождя не было уже три дня, дорога успела подсохнуть. Копыта отстукивали: «е-дем в Э-до, е-дем в Э-до…» Справа тянулись песчаные холмы, по ним взбегали сосны, редкие и кривые. Ближе к вершине они разрастались, расправляли колючие кроны, так что каждый холм венчала густая зелёная шапка.

По левую руку отблёскивали залитые дождевой водой рисовые поля. В воде отражалось серое, затянутое тучами небо. Навстречу брели крестьяне с тележками: везли в город овощи на продажу. Все они казались на одно лицо. Кто они? Ну не овощи же?! — крестьяне. Роста среднего, ни коротышек, ни дылд. Одежда бедная, на головах — конические шляпы из соломы. Остановился, поклонился встречному самураю — и катит свою тележку дальше. Один, другой, третий…

А ведь им до нас, самураев, никакого дела нет, подумалось мне. И вообще до горожан. Разве что до торговцев, кому они редьку с бататами продают.

А мне до них?

«Карпу-и-Дракону до всех есть дело! — скрипнул голос архивариуса. Я даже в ухе поковырялся, словно Фудо там застрял и вылезать не хотел. — Если случается фуккацу , не имеет значения, к какому сословию принадлежат убийца и убитый-воскресший. Закон один для всех. Если есть хоть малейшее сомнение или подозрение, наше дело — провести дознание и установить истину. Будь ты хоть князь, хоть землекоп».

«И часто нам из окрестных деревень о фуккацу доносят? — спросил я своего внутреннего Фудо. — Приглашают к дознанию?»

Фудо промолчал. Почему? Потому что внутренний. Уверен, настоящий Фудо нашёлся бы, что ответить. Тогда, в кабинете у господина Сэки, когда решалась судьба моей поездки, архивариус за словом в рукав не лез.

Я хорошо помню, как ахнул самым постыдным образом, едва вошел к господину Сэки. В служебном кабинете, словно в чайном домике у гейши, был накрыт стол для гостей: рис, маринованные овощи, ломтики морского окуня, обжаренные в масле… Великая честь для младшего дознавателя Рэйдена — быть приглашённым за стол Сэки Осаму! Честь и понимание: разговор намечается приватный. Кроме старшего дознавателя вокруг стола сидели настоятель Иссэн и архивариус Фудо. Ждали, похоже, одного меня. «Рассказывайте, — велел хозяин кабинета, когда все утолили первый голод и выпили по паре чашечек подогретого саке. — Как прошла ваша встреча с Кубо-вторым?» Ну, я и рассказал. Всё выложил, слово в слово. Аж во рту пересохло, так что чай пришёлся кстати.

Третья чашка саке? Нет, хватит. Не хватало ещё напиться в такой компании!

Скрывать мне было нечего. Я заранее предупредил госпожу Йоко — пусть будет госпожа, иначе я совсем запутаюсь! — о том, с кем я поделюсь её тайнами. Что? Откуда старшему дознавателю было известно о нашей встрече? Нет, об этом я не спросил. На то он и старший, чтобы знать обо всём.

— Наконец-то, — вынес свой вердикт Сэки-сан. — Эта безумная история становится похожа на правду.

В тоне его не чувствовалось удовлетворения.

— Вы правы, — кивнул Фудо, накладывая себе рису. — Но даже если история правдива, остаётся один важный вопрос.

— Почему Кубо-второй не потерял лицо?

— Именно!

— Чудо? — предположил настоятель Иссэн.

— Что вы имеете в виду?

— Мы, блуждающие в потёмках, называем чудесами проявления законов, смысла которых не понимаем. Будда Амида оставил Кубо-второму лицо, таково решение будды. Вам ли, самураям, не знать, что законы и долг надо принимать такими, каковы они есть? Следовать им, не рассуждая?

— Но разве вам не интересно узнать, чем руководствовался благой будда?!

— Разве я учёный, постигающий мир? Я всего лишь скромный монах. В меру сил я стараюсь…

— И всё же, неужто вам не интересно?

— Интересно, — признался настоятель, опустив взгляд. — Мне очень стыдно, но страсти еще живы в моём иссохшем сердце. И самая живучая из них — любопытство.

— Вот и мне интересно.

Я не ожидал подобных слов от невозмутимого Сэки Осаму. Наверное, потому и не сдержался, возвысив свой ничтожный голос в беседе старших: