Рафаэль Лафферти - Дни, полные любви и смерти. Лучшее [сборник litres]

Шелни она полюбила с первого взгляда. И сама стала как шелни, причем не особо ей пришлось меняться для этого. Она двигалась, как шелни. Перебегала с места на место, как шелни. Лазила на деревья, как шелни. Спускалась по стволу по-беличьи, головой вниз, – как шелни. Мне и раньше она казалась не совсем человеком. А сейчас она жадно впитывала все, что касалось шелни, торопясь сделать как можно больше, «пока они не исчезли».

Что касается самих шелни, то некоторые ученые отнесли их к гуманоидам – правда, после этого вынужденно ушли в глухую оборону. Если шелни и были гуманоидами, то, несомненно, самыми мелкими и странными из всех. Но мы, собиратели фольклора, интуитивно чувствовали: на самом деле они чистой воды гоблины, и словосочетание «чистая вода», на мой взгляд, очень им подходит. Самые крупные из них ростом не дотягивали до трех футов, а самые старые – до семи лет. Пожалуй, во Вселенной не найдешь существ уродливее них, но их уродство не отталкивало. В них не было ни капли зла. Ученые, проводившие с ними опыты, констатировали отсутствие у них разума. Шелни дружелюбны и открыты. Слишком дружелюбны и открыты, на свою голову. Их доверчивость не имела границ. Но человеческого в них было не больше, чем в эльфе или великане-людоеде. И гораздо меньше, чем в обезьяне.

– А вот и их логово, – объявила Холли, разгадав его местоположение в первый же день (это было позавчера). – Прямо под этим деревом. Туда ведет проход между корнями. Защищая докторскую по первобытной музыке, я и представить не могла, что когда-то сама навещу малюток под деревом. По крайней мере, не сильно на это надеялась. Жаль, нас очень многому не научили. И даже был период, когда я вообще перестала верить в гоблинов.

Последнее утверждение прозвучало неубедительно.

Внезапно Холли нырнула в нору головой вперед, как суслик или земляная белка. Или как шелни. Я последовал за ней – со всей осторожностью и отнюдь не головой вперед. Придется мне изучать шелни снаружи. Я не смогу мысленно влезть в зеленую кожу гоблинов, не сумею квакать, как они, распевать на лягушачьем языке, не почувствую, отчего эти пучеглазы так пучат глаза. Я не смогу даже определить, где их норы.

И на дне норы, у входа в само логово, произошла встреча, совершенно невероятная, хоть я видел все собственными глазами и слышал собственными ушами. Да, я слышал этот разговор, – наверно, уши мои обрели сверхъестественную настройку. Напоминающая лягушачье кваканье беседа происходила между Холли и охранявшим убежище пятилетним старцем. Их речь отдаленно напоминала английскую, так что суть я уловил.

– Тук-тук.

– Ты не друг.

– Чужая с воли.

– Кто ты?

– Холли.

– Что за напа́сть?

– Внутрь попасть.

И нас впустили. Если вы думаете, что можно войти в убежище шелни, предварительно не перебросившись рифмованными фразами с охраняющим вход пятилетним старцем, то, очевидно, вы ни разу не бывали в таких местах. И пусть филологи утверждают, что «речь» шелни – не более чем бессмысленное кваканье, Холли всегда воспринимала ее как осмысленный набор слов. А иногда, в моменты просветления, и я тоже.

Холли твердила мне, что шелни используют английский язык в пределах возможностей своего голосового аппарата. При первой встрече они рассказали, что у них не было своего языка, потому что его никто для них не придумал. Но потом они услышали английский и с тех пор разговаривают на нем. «Мы могли бы заплатить за использование языка, если бы у нас было чем», – признались они. Это был лягушачий, квакающий диалект английского, и только человек с незамусоренным слухом мог уловить смысл.

Я занялся записывающим устройством, а Холли занялась шелни. И те очень скоро согласились сыграть на своих кувшинообразных флейтах. Лягушачья музыка! Невыразимо печальный вой ирландских лисов. Мелодичное переругивание грача, ворона и галки. Странные, но приятные короткие пассажи, звучащие как будто из-под воды. По крайней мере, трудно представить, чтобы эту музыку играли не под землей.

Мелодии по-детски короткие, без настоящей аранжировки – хотя аранжировка вполне могла быть, раз у музыкантов имелось семь по-разному звучащих флейт неодинаковой формы. Но в музыке присутствовала истинная мелодичность: краткая, полноценная, законченная – карликовое совершенство. Подземные фуги, наполненные кровью червей и холодные, как сок корней. Песни цикады, кузнечика и сверчка.

Кувшинофлейты сдавленно хихикали, и Холли попросила одного из старейших рассказать какие-нибудь сказки. Приведу здесь две из записанных в первый день. Те, кто слушает их сегодня, говорят, что различают лишь кваканье. Но я слушал их вместе с Холли, и она мне помогала. Так что, переслушивая их сегодня, я отлично понимаю лягушачье-квакающий английский шелни.

И вы их послушайте, скверные потомки! Не уверен, что вы достойны даже такой малости от шелни.

Рассказывают об этом так.

Однажды шелни потерял погребальный зуб. Произошло это еще до того, как он умер. В начале жизни у каждого шелни по шесть зубов, и каждый год он теряет по одному. Перед смертью остается один зуб, который он отдает скоки-могильщику как плату за погребение. Но наш шелни то ли потерял два зуба в один год, то ли подзадержался на этом свете – зуба у него не было.

И вот он умер, и ему нечем было оплатить погребение.

– Я не буду хоронить тебя, раз нет зуба для оплаты, – заявил скоки-могильщик. – Почему я должен работать бесплатно?

– Тогда я похороню себя сам, – ответил мертвый шелни.

– Ты не знаешь, как хоронить, – возразил скоки-могильщик, – не знаешь, где есть свободное место. Ты увидишь, что все места заняты. У меня соглашение: все должны говорить всем, что места заняты и хоронить имеет право только могильщик. Это моя работа.

Но мертвый шелни все равно пошел выбирать место для могилы. Сначала решил вырыть яму на лугу, но, где бы ни копал, повсюду находил мертвых шелни, скоки или лягушек. И все требовали обратно забросать их землей.

Он принялся копать ямы в долине, но и там было то же самое. Он стал копать ямы на холме, но и холм оказался занят. Тогда он пошел прочь, плача от горя, потому что не нашел места для упокоения.

Он спросил у птиц, можно ли остаться на их дереве. Птицы ответили: нельзя. Они не могут позволить жить на дереве всяким мертвецам.

Он спросил у рыб, можно ли остаться в их пруду. Рыбы сказали: нельзя. Они не пустят к себе в пруд чужого мертвеца.

Он спросил у лисиц, можно ли спать у них в норе. И они ответили: нельзя. Когда он был живой, он им нравился, но у мертвеца друзей не бывает.

Так и бродит с тех пор неприкаянный шелни, не находя места для упокоения. И скитаться ему до тех пор, пока не найдет погребальный зуб.