Владимир Сорокин - Доктор Гарин

— Как ты, док? — раздалось в шлеме.

— Я это…

— Хуже уже не будет.

И действительно, хуже не стало. Самолёт летел, доктор был по-прежнему вдавлен в кресло, но уже терпимо.

«Не радикально…»

Его замутило. Он разжал пальцы, распечатал пакетик, приподнял маску и сунул таблетку в рот. Она моментально зашипела, взорвалась, рот наполнился колючими лимонными иголками, за ушами защипало. И стало лучше.

Гарин надел маску, задышал носом и попытался сосредоточиться. Но бесконечная синева неба поглощала, всасывала, лишая мыслей. Он уставился на шлем впереди сидящего пилота. Солнце блестело на нём, как на куполе мечети.

«Чудо всегда рядом. И оно так же естественно, как сама жизнь. Я поверил в книгу. И белый ворон прилетел ко мне. И всё случилось. И самолёт. И птеродактиль. И купол с сёмгой коронованной. И нож президента… но я… я… до сих пор не могу в это поверить!»

Он устало рассмеялся.

— Что, док, весело летать на боевухе?

— Да… да… — Гарин с трудом зашевелил налитыми свинцом губами.

— Мы с корешем две машины гоним. Он вчера вылетел и прошёл по прямой, а я загулял малёк в Тегеране со школьницами, решил сегодня. И вот даём кругаля с тобой.

— Неожиданность…

— Хуйнища обстоятельств. Хочешь музыку послушать?

— Да… почему бы…

— Чего ценишь?

— К… классическое…

— Не вопрос.

В шлеме зазвучал Моцарт. И доктор вспомнил Белую Ворону. Её горячее, прижатое к сосне тело. Её вскрик и содрогания. Она спасла его. Помогла бежать. Помогла, вынесла на себе. Намочила своей кровью платок. Кровью Белой Вороны…

Глаза доктора наполнились слезами.

— Цбюхрр… — прошептал он и сразу почувствовал её шерстяные сильные руки, в чём-то неумелые, но такие настойчивые в желании помочь.

Самолёт качнулся, накреняясь вправо, затем выровнялся.

Гарин слушал Моцарта. Это была какая-то симфония, одна из многочисленных написанных им.

«Я всегда был равнодушен к Моцарту. Почему? Это так красиво, легко, ажурно… Я груб? Примитивен в своей вере в разум и профессионализм? Но Шопен тоже лёгок и ажурен, но он трогает, именно трогает за сердце, словно хирург рукой… сильной и небольшой… я видел слепок с его руки… небольшая рука… какая-то даже рабочая… деловая… и совсем уж не аристократическая… и она трогает, трогает сильно…»

Гарин посмотрел на свои руки. Потемневшие, с грязными ногтями, покрытые цыпками, шрамами, ссадинами, мозолями и заусенцами от бессмысленной пятимесячной работы, они показались ему такими чужими, что на миг стало страшно.

«Кто я?»

В санатории после утренней чистки зубов он тщательно, быстро и профессионально мыл свои холёные руки врача, вытирал махровым полотенцем, подпиливал ногти, снова ополаскивал, а потом слегка смазывал питательным алтайским кремом, растирал, разминал пальцы, напевая и прохаживаясь по ванной комнате.

Он поднял руки. Солнце ярко осветило их. Между пальцами била яркая синева.

«Это не мои руки…»

Моцарт, лёгкий и изящный, плёл свои кружева. И плёл как-то… формально, неинтересно.

Руки Гарина были гораздо интереснее, страшнее и величественней на фоне этого бескрайнего неба. Солнце лучились в каждой грязной поре огрубевшей кожи, сияло на каждом заусенце, переливалось в тёмных, коричневых складках, отражалось в жёлтых мозолях. Это была совсем другая музыка. И она была суровой, завораживающей.

«Если мне, просидевшему почти полгода в плену у мохнатых дикарей, точившему деревянные смартфоны, лечащему поносников и фурункулёзников, жрущему похлёбку из болотных корневищ, напрочь забывшему цивилизацию, потерявшему цель в жизни, этот вечно прекрасный Моцарт кажется легковесным дерьмом, значит…»

— Значит, не всё потеряно, доктор.

— Точняк! — вклинился пилот. — Долетим, не бздо.

— А в Хабаровск нас… пустят?

— Союзники, ёпта! Чистое небо. Тебе там куда нужно?

— Главный городской госпиталь.

— Щас гляну. Может, у них и своя площадка есть, мослы там кину…

Прошло несколько минут.

— Не, площадка мини-вертолётная, мой не сядет. Где ж тебя выкинуть? Смотри сам.

Перед Гариным на стекле шлема возникла подвижная карта Хабаровска. Но без пенсне он всё видел размыто.

— Вот твой госпиталь. А вот к нему трамвайная линия. Конечная — почти за городом. Там пустошь. Тут я присяду, возле конечной, ты слезешь и попрёшь на трамвай. Сядешь и доедешь. Лады?

— А что, уже близко?

— Сорок две минуты полёт. Я ж две-полста держу. Президентский нож отработать надо, ёпт!

Он расхохотался.

И от этого хохота, и неистово синего неба, и заложенных ушей, и холода, забравшегося в рукава ватника, и сжатости, вдавленности, напоминающей, что тело преодолевает, преодолевает огромное пространство, а вместе с ним преодолевает и отодвигает туда, за спинку кресла, всё это потерянное время, полгода безумной, никчёмной, убогой жизни, Гарину вдруг снова, как с вороном, стало очень хорошо и спокойно.

«Я лечу…. и некуда больше спешить…»

Он прикрыл отяжелевшие веки. Хронический недосып последнего месяца и усталость моментально скатили Гарина в сон.

Он — в роскошном ультрасовременном отеле, лежит на боку на кровати, прижав к животу горячий валун, но это вовсе не валун, а яйцеобразный кусок золота, только что отлитый в подвале отеля в литейном цеху для VIP-персон, слиток горячий, но это чрезвычайно приятное тепло, совсем не обжигающее, золотое, и Гарин с удовольствием прижимает его к животу. Напротив на такой же кровати лежит филолог Антон, но он прижимает к животу всё тот же убогий валун из «котельной» чернышей. Гарин понимает, что Антону по каким-то причинам не достался слиток, обросшее бородой лицо его лишено прежнего невозмутимого спокойствия, и он плачет, плачет беззвучно, слёзы текут из глаз по усам и бороде. Гарину становится стыдно и неловко, что ему дали это горячее золотое яйцо, а Антон, умный, добрый, образованный и мудрый человек, так и остался с убогим валуном. «Антон, давайте поменяемся», — предлагает Гарин, поднимает золотое яйцо и протягивает Антону. Тот молча берёт свой валун и вдруг со всех сил кидает его в лицо Гарину.

— Доктор! Хорош массу давить! Прыгаем на твой Хабаровск!

Гарин открыл глаза, и самолёт тут же стал словно проваливаться в яму, хотя летел по-прежнему прямо по синему небу. Его тряхануло, и он неприятно завибрировал. Гарин понял, что пилот сбросил скорость.

Тело Гарина сразу налилось свинцом и как будто раздулось вперёд, ремни больно врезались в него, и язык полез изо рта. Самолёт пошёл вниз, пропорол один слой облаков, потом другой, и невероятно быстро и лихо спикировал, и завис над небольшим заснеженным пустырём. Доктор и вздохнуть не успел. Вокруг выросли дома, а за ними раскинулась панорама города. Проревели двигатели, поворачиваясь вертикально, и вскоре Гарин почувствовал, что самолёт сел.