Владимир Сорокин - Доктор Гарин

«Неужели в Хабаровске?»

— Всё, дорогой, кости за борт! — скомандовал пилот, и кабина стала открываться.

Двигатели угасающе заныли.

Пилот повернулся, снял с Гарина шлем, отстегнул маску. Влажный, мокро-кисловатый зимний воздух опьянил Гарина. В этом воздухе почувствовался океан. И доктор понял, что это — Хабаровск!

Хабаровск!

«Слава тебе, белый ворон!»

— Давай, по-быстрому!

Пилот отстегнул Гарину ремни, стал помогать вылезать из кресла. Но Гарин безнадёжно отяжелел после перелёта из Западной Сибири на Дальний Восток: ноги, руки — всё налилось свинцом и плохо слушалось. Матерясь, пилот вылез из кабины, слез по выступившей лесенке и потащил доктора на землю:

— Да-вай, да-вай, да-вай!

Вскоре доктор уже сидел в мокром, рыхлом дальневосточном снегу.

— Во-о-н твоя остановка! — указал пилот. — Быстро дуй туда, я взлетаю!

Он прощально хлопнул Гарина по плечу, ловко влез на рабочее место.

Кабина закрылась.

Доктор встал на колени. Глянул, куда показал пилот. В метрах трёхстах виднелась трамвайная остановка с тремя фигурами и зажигающимся фонарём. В Хабаровске наступали сумерки.

Гарин встал, сделал шаг, другой. И ссутулясь как примат, пошатываясь, словно учась ходить, побрёл к остановке. Сзади запустились двигатели. Гарин потрусил на полусогнутых, для страховки выставив руки вниз-вперёд.

Двигатели заревели.

Гарин трусил, трусил, дыша носом и выдыхая ртом, чтобы не задохнуться. И медленно приблизился к пластиковой остановке с голограммой молодого улыбающегося человека, сгружающего самосвал чёрной икры на огромный праздничный стол, за которым сидели тысячи хабаровчан. У каждого из них в руке блестела золотая ложка.

Трое людей на остановке, женщина и двое мужчин, смотрели не на трусящего к ним Гарина, а на взлетающий самолёт. Добежав, Гарин схватился за остановку, оглянулся, задыхаясь.

Белый птеродактиль, вися над землёй, выровнял двигатели, опустил крылья, покачал подкрылками и, взревев, почти вертикальной свечой вонзился в серое низкое небо и пропал.

«Неужели я прилетел на нём?!»

Гарин плюхнулся на мелкую решётку скамейки. И почувствовал, что внутри штанов, на ягодицах что-то мокро плюхнуло.

«Что такое? Геморройное кровотечение от перепада давления? Кровопотери только не хватало… свалюсь в обморок ещё…»

Заметив, что трое всё ещё неподвижно пялятся в небо, где скрылся истребитель, он осторожно полез рукой в ватные штаны. Исподнее было мокроватым. Он залез под исподнее, вытащил руку. Нашарив болтающееся пенсне, посмотрел на руку. Она была в коричневом. Гарин понюхал. Пахнуло калом.

«Господи… я же обмарался! Идиот…»

Он зачерпнул другой рукой снежка, быстро обтёр пальцы, швырнул снег под лавку, пальцы стал тереть о засаленную штанину.

Трое обернулись к Гарину. Они были добротно, по-зимнему одеты. Обшарпанный, лохматый вид Гарина не вызвал у них добрых чувств. Но и антипатии тоже. Смахивающий на бомжа Гарин, вылезший из боевой машины, был им малопонятен. Женщина отвернулась. Один из мужчин закурил, подошёл:

— С Гаровки, что ль?

Гарин неопределённо кивнул. Мужчина тоже кивнул, сплюнул и отвернулся. Загудел, подъезжая трамвай. Гарин встал, приходя в себя и успокаиваясь. И вдруг понял, что у него нет денег! Как он купит билет? Или они на искрах ездят?

«В трамвай не пустят!»

— Уважаемый, как тут с билетами? Чем платить? — окликнул он курящего.

Все трое обернулись.

— Уж второй год бесплатно, — ответила за курящего женщина. — А им всё новый мэр не нравится.

Она недовольно глянула на мужчин. Они не собирались с ней спорить. Один шагнул к подъезжающему трамваю, другой глянул на всё вываливающуюся и вываливающуюся из самосвала икру и тянущиеся к ней золотые ложки хабаровчан, спешно затянулся, швырнул окурок в голограмму.

Жёлто-зелёный, произведённый в Японии трамвай без водителя подъехал, бесшумно открыл двери, бесшумно спустил серые ступени. Гарин вошёл, пропустив троих вперёд, и сразу сел в уголок, к окну. Мягкий женский голос на русском и японском предупредил о закрывающихся дверях, объявил следующую остановку, и трамвай тронулся.

Внутри было так комфортно, уютно и безопасно, что слёзы выступили на глазах у Платона Ильича.

«Господи, неужели?»

Он вспомнил свою полугодовую болотную жизнь, словно увидел её из окна трамвая всю, как вещь, как запорошенную снегом мусорную урну.

После тошнотворного болота, бесконечного комарья и зверской мошки, лезущей в ноздри и уши, после похлёбки из козлиной требухи и корневищ, после сна на гнилой соломе в обнимку с горячим валуном, после идиотского труда, рашпилей, стамесок и надфилей, щётки для сметания опилок с верстака, после киянки толстобрюхих надсмотрщиков, после воплей оперируемых по живому, после гноя и поноса больных, после говённой утренней решётки, постоянных угроз и унижений, показательных болотных казней, вопля Анания: «Мен уулчаг! [58] Я мальчик! (алт.) » — этот великолепный салон, эти спокойные серовато-бежевые сиденья, гладкие стены, матовые поручни с петлями, голограммные окна с картой остановок и рекламой японской косметики, а главное — дома́, жилые дома людей, поплывшие за идеально чистыми трамвайными стёклами, дома, в которых сейчас, в сумерках, зажигаются, загораются свои родные окна, жёлтые, зеленоватые или голубоватые, каждое — со своим уютом, абажурами и плафонами, занавесками и семейным ужином, разговорами и надеждами, шутками и укорами, мелкими и большими радостями…

Гарин перекрестился.

Ему очень, очень захотелось доехать до госпиталя, где его ждёт Борис Хироширович. После всего того, что высыпалось на него за безумные полгода из того самого мирового «мешка без дна», он опасался, что новая неожиданная метафизическая гадость, материализовавшись по воле непостижимых человеческим умом законов, обвалится на Гарина и сейчас, помешает, спутает планы, порушит надежды, расхохочется чёрным смехом хаоса, и никуда доктор не доедет, а окажется в адских и бесчеловечных пространствах или во власти страшных и тупых людей. И не прилетит больше ворон, чтобы вывести его из леса, и белая ворона не даст своей крови.

«Богородица, Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобой, благословенна Ты в женах, благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила есих душ наша», — взмолился он, глядя на городские окна.

И стал про себя читать все молитвы, что знал.

За это время трамвай проехал несколько остановок, но пассажиров сильно не прибавилось. По информации, мелькающей в голографических окнах, Гарин понял, что сегодня воскресенье, двадцать восьмое октября. Это вызвало новое беспокойство.

«Госпиталь-то работает и в воскресенье, но окажется ли на месте Борис Хироширович?