Владимир Сорокин - Доктор Гарин

«У них тут климат подвижный. Муссоны…»

— Эй, бомжара, ты что, трамвай себе как сортир облюбовал? — раздался над ухом Гарина противный дребезжащий голосок.

Гарин обернулся. Сидящий рядом Петрушка приблизил свою размалёванную харю и шумно потянул ноздрями красного носа:

— Сидит в уголке и серит! Втихую! Ишь, пристроился, а, братцы?!

Двое других Петрушек, так же размалёванных, принюхались, сморщились:

— Фу-у-у! Фу!

— Что, прям серит? — заинтересовались другие, и вскоре одинаковые лица с алыми носами и рыжими кляксами веснушек надвинулись на доктора и потянули ноздрями. Бубенчики на их трёхцветных шапках негодующе забренчали.

— Ах, шкодник!

— Ишь, удумал!

— Такой детина, а?

— Ладно б крошкой был!

— Позорник!

Гарин не знал, что им ответить.

Заводила Тимоха, сам, судя по всему, из местных, ткнул Гарина балалайкой:

— Вас, бомжар, новый градоначальник в Индустриальном прописал. Чего ж ты, свинья, прёшь в Центральный? Что, в Индустриальном просраться негде?

Петрушки зло захохотали.

Гарину стало стыдно, но не оттого, что навалил в штаны, а от невозможности что-либо ответить этим людям.

— Я… — начал он.

— Что ты? Просра-а-ался в тепле? — пропел Тимоха девичьим голоском, прижав балалайку к груди и закатывая глазки.

Петрушки захохотали.

— Я… болен, — пробормотал Гарин, и ему стало ещё стыднее.

— Ах, ты бо-о-олен?! — протянул Тимоха. — Видали? Он болен! Медвежьей болезнью?

Трамвай захохотал.

Гарин отвернулся к окну.

«Ещё четыре остановки до госпиталя. Доеду как-нибудь…»

Ругань и тычки посыпались на него. Кто-то стал размеренно бить его балалайкой по ватной спине, пища: «Позорник! Позорник!» Не обращая внимания, Гарин сидел, вцепившись в сиденье и глядя в мутное, снежное окно. Трамвай повернул направо и поехал по еле различимой узкой улице с редкими пятнами фонарей. Под одним из них доктор различил странную фигуру, принятую им сперва за щит уличной рекламы. Это была буква «Л» в человеческий рост. Но она вдруг пошла. И в свете фонаря, наполняющего снежную замять, доктор понял, что это не буква, а одноногий и однорукий человек, левой рукой опирающийся на палку и перетаскивающий правую ногу по узкой мостовой. Конец палки у инвалида был широкий, многоопорный, нога тоже была одета в сапог с широкой, толстой подошвой. На голове косо торчала зимняя шапка. Широкий конец палки, большая подошва, скошенная набок чёрная шапка и делали фигуру заглавной буквой «Л» классической гарнитуры.

«С одним костылём и с одной ногой. Смелый инвалид… Впрочем, инвалид ли? Может, теперь уже и мыслящие буквы производят в генных инкубаторах? Если есть пружинки, почему бы и буквам не быть? И скоро начнут они из себя составлять слова… в качестве живой рекламы, например… а может, и чисто с поэтическими целями… уличная поэзия, например…»

Трамвай поравнялся с фигурой, фонарь осветил лицо и…

— Нет! — Гарин вскочил, разбрасывая облепивших его лилипутов.

Эти презрительные губы, абрис худой скулы, блеск чёрного глаза.

— Не-е-е-ет!! — вскрикнул он так, что хор лилипутов смолк.

Но трамвай обогнал фигуру и прибавил скорости, преодолевая подъём. Расшвыривая лилипутов как кегли, Гарин кинулся к задним окнам, припал. В мешанине валящего снега он увидел… ЕЁ ЛИЦО!

— Стоп! Остановить!! — закричал он и стукнул кулаком в стекло так, что оно треснуло.

Но ведущий трамвай робот не обращал внимания на крики. Трамвай взял подъём и стал готовиться к повороту направо.

«Стоп-кран!»

Доктор заметался, ища его глазами, увидел возле двери, кинулся, давя пищащих и верещащих Петрушек. Балалайки захрустели под титановыми ногами. Пробившись к стоп-крану, схватил, рванул. Трамвай резко затормозил. Гарина мотануло и сильно приложило головой о поручень. Лилипуты повалились на пол. Двери открылись.

— Аварийная остановка! — пропел женский голос и повторил по-японски.

С жёлтыми вспышками в глазу от удара, шатаясь, Гарин мотанулся из салона к открывшемуся тёмному, снежному пространству. Но едва он шагнул наружу, как трое Петрушек, вскочив с пола и матерясь, толкнули его в зад.

Гарин размашисто вывалился из трамвая и грохнулся на мокрый снег мостовой. Двери закрылись, и трамвай поехал направо, а пришедшие в себя Петрушки замолотили в окна кулачками, кляня «ебанутого бомжару» на все лады.

Удар о мостовую был сильный, у Гарина перехватило дыхание, и всё поплыло в глазах. Он стал терять сознание, но вдруг понял всем своим существом, что не имеет не имеет не имеет права его потерять.

Вцепившись левой рукой себе в шею, как клешнёй, он из последних сил сдавил её и стал массировать. Раскрыл рот и с хрипом втянул мокрый воздух со снегом. Закашлялся и постарался приподняться на руках. Глянул назад.

В кисее снега улица плыла.

Три фонаря мутнели.

И не было на улице никого.

— Ма-ш-а-а-а-а? — захрипел Гарин.

Заворочался, приподнялся на руках повыше, подтянул одно колено, сел. И вдруг острая боль пронзила другое колено, левое. Он глянул. Левая нога нелепо оттопырилась на мостовой.

— Нет, ну только не это… — зло всхлипнул он.

Отдышавшись, подтянул к себе левую ногу. Снова боль в колене. Он задрал штанину. Титановый протез, начинающийся под коленом, был вывернут.

«Живой сустав треснул… или чашечка…»

Гарин потряс головой, приходя в себя. Сильно вдохнул и задышал, задышал, задышал.

«Кислород, кислород, кислород…»

Оттолкнулся руками и здоровым коленом и, перебирая руками по мостовой, помогая ногой, потащился по снеговой каше, волоча повреждённую ногу и мыча от боли.

Но на улице по-прежнему не было никого, кроме снежинок да поганых фонарей! Никаких букв, никаких фигур. Никакой поэзии. Никого!!

— Маша, Маша…

Он тащился и тащился, перебирая руками по мостовой, согнувшись, как орангутанг. Дотащился до первого фонаря, схватился за него. Встал, дыша и стоная.

«Маша была возле второго фонаря…»

Как сломанный робот, оттолкнулся от фонаря и на четвереньках засеменил к другому. И дошёл. И схватился. И выпрямился. Посмотрел вперёд, дальше, насколько позволяла метель. Крупный мокрый снег валил и валил. Третий фонарь еле горел сквозь снежный занавес. И по-прежнему никого не было. Ни-ко-го.

— Да нет же, нет… ну почему, почему же так? — Он обречённо покачал лохматой головой и всхлипнул.

Глянул влево.

И обмер. Прямо напротив фонаря торчал угол дома и темнел узкий переулок, идущий от улицы. Оттолкнувшись от фонарного столба, Гарин пропрыгал к углу дома, схватился за этот угол и заглянул в тёмно-снежную дыру переулка. Там, в глубине, метрах в ста, горел одинокий фонарь, и горел неслабо, так как тесно стоящие дома заслоняли его от снега. И почти рядом с фонарём ковыляло знакомое чёрное «Л»!