Владимир Сорокин - Доктор Гарин

Вряд ли. Выходной. Семья, жена, дети. Но обязаны, непременно обязаны пустить в здание, даже в таком странном виде».

— Обязаны! — произнёс он, протирая запотевшее в теплоте вагона пенсне и вглядываясь в такой притягательно разнообразный уют городских окон.

«Скажу охраннику, что есть договорённость, назову грозное имя Мотидзуки-сана. Но у меня нет ни документов, ни искры, ни смартика! Как докажу? Не пошлёт ли охранник меня куда подальше? Устрою скандал…»

— Вызовут полицию, — ответил он сам себе.

«Арестуют. Но к утру разберутся, не дубы же у них в полиции. Разберутся! Чай, не Казань, не Нижневартовск. Вызволит меня Мотидзуки-сан, приму ванну, надену новое бельё, побреюсь, оклемаюсь, отосплюсь, приоденусь, подпишу договорчик и пойду на первый обход. Всё будет хорошо, доктор. Шпагу в ножны!»

Успокоившись, он вздохнул. Но вдруг почуял лёгкий запах кала.

«Ну вот ещё…»

Он уселся поплотнее, прижимаясь к пластиковой стенке вагона.

Трамвай остановился, и в него не вошла, а впёрлась шумная толпа странных, одинаково одетых лилипутов. Это были именно лилипуты, не маленькие, а лилипуты метрового роста с нормального размера головами, лицами, руками и ногами, на которых были одинаковые красные сапожки. Все лилипуты были мужского пола. На головах у них торчали одинаковые трёхцветные шапки клоуна-Петрушки с тремя хвостами и бубенчиками. Лица их краснели аляповатым макияжем. В руках все держали ярко-красные бутафорские балалайки с нарисованными струнами. А вот тела этих Петрушек обтягивали уже разные по цвету и форме зимние курточки. Влезши в вагон, Петрушки быстро расселись по свободным местам, один плюхнулся рядом с доктором. Заболтав красными ножками, они громко загалдели, продолжая какой-то принципиальный спор, начатый ещё на остановке. Гарин не смог, да и не хотел вникать в его суть. Речь шла о какой-то «кочерге» и каком-то «жопном присяде».

«Кого только не встретишь в современных городах. Лилипуты — это прекрасно. Они умные, талантливые актёры. Но есть же и совсем нечто. В Барнауле такие персонажи подкатывали — чёрт знает что! Где голова, где лицо, где тело? И главное — говорят, просят и предлагают. И рассчитывают на милосердие. Мыслящие пружины! Как тут не потеряться? М-да, прав Штерн: антропоморфизм ещё после Первой войны дал такую трещину, что вряд ли человечество её сумеет заделать. Трещина растёт угрожающе… Кто за это расплачивается? Мы, врачи. Все вопросы — к нам. Милитаристы-генетики ушли в тень, заработав чёртову кучу денег. К кому новые инвалиды духа нынче прут косяками? К кому прискачут пружинки? Кто в ответе за человеческое? Психиатры! Как тут не стать гипермодернистом…»

Трамвай подъехал к следующей остановке, и в вагон ввалилась… новая ватага Петрушек! Точно таких, что сидели в вагоне! И ещё более шумных и возбуждённых.

«Что же это?! На демонстрацию, что ли, собрались?» — берясь за пенсне, уставился на них Гарин.

У ввалившихся Петрушек был явный лидер — Петрушка без возраста с настолько типичным петрушечьим лицом, что оно не требовало грима. Войдя, он обвёл вагон злыми глазками и, стукнув балалайкой по вагонной стойке, объявил:

— После вчерашнего хамства Хабконцерта мы, переселённые в «Приамурскую», сегодня жопным присядом выходить не будем! Ни сегодня, ни в среду!

Большинство вагонных сидельцев бурно поддержало его, тряхнув трёхконечными шапками:

— Правильно, Тимоха! Не пойдём!

— Накорячились!

— Они нам в морду плюют, а мы им — жопный присяд?!

Сидящий рядом с Гариным Петрушка сложил кукиш и, вскочив, выставил его вверх:

— Вот им, а не жопный присяд!

— Правильно! Шиш с маслом! Пройдём кочергой!

— Пройдём кочергой!! — закричали лилипуты своими тонкими, дребезжащими голосами.

Но возникли и противники:

— Тимох! Коль сегодня увидят, что мы их на кочерге спустили, — выгонят! Не допустят до праздника! И билеты обратные не оплатят!

— Не бзди, Родька, не выгонят! Где они новых Петрушек наберут? Да за три дня?

— Выгонят! Номер закроют! Они звери! Мэр на жопном присяде торчит, значит — выгонят! Вспомните «Русскую кухню», братцы! Сорок человек! И всем — поджопник дали!

— Потому что номер был старый, с плесенью!

— Нет, Абраша, потому что похмельными плясали!

— Всем — поджопник!

— На своих домой добирались!

— Погонят нас, Тимоха!

— Не погонят! Забздят! Праздник на носу!

— Не забздят!

— Забздя-я-ят!!

Трамвай наполнился роем дребезжащих голосов. Прижавшись к гладкой стенке, Гарин пытался хоть что-то прояснить в конфликте лилипутов, но так и не смог постичь его. Он не знал, что все эти тридцать шесть Петрушек с балалайками едут до остановки «Улица Фургала», в городской Дворец культуры, где через час должна начаться репетиция номера «Петрушки, побеждающие Годзиллу Кремлёвскую», приуроченного ко Дню Конституции Дальневосточной Республики, который, в свою очередь, состоится в среду. Номер с Годзиллой был давно известным, обкатанным, любимым хабаровчанами и исполнялся каждый год в этот торжественный день. Его обожал новый молодой мэр Хабаровска, и особенный восторг вызывал у него и его жены выход Петрушек с так называемым «жопным присядом». Петрушки плясали и выделывали разнообразнейшие коленца: «веретёнко», «щучку», «имперца», «опричника», «самовар», «утицу», «метелицу», «коромысло», «ваньку-встаньку». Но самый громкий хохот у мэра вызывал именно «жопный присяд», с которого всё и запускалось.

И прокатило бы, как обычно, и сегодня, но вчера случился юбилей у заслуженного Петрушки — Петра Самуиловича Борейко, начинавшего свою карьеру аж в московской Потешной палате, авторитета, патриарха, лихого плясуна и мирового мужика. Петру Самуиловичу стукнул полтинник. Праздновали лилипуты широко: сняли мансарду в «Мариотте» на девятом этаже, с видом на ночной Хабаровск, заказали шесть бочонков Asahi , пятилитровую бутыль «Амурской волны», гору крабов, ведро красной икры, караоке и проституток. Вот с ними-то и произошло недоразумение, разразившееся скандалом. Юбиляр, накатив горячительного сверх меры, наоравшись в караоке, возжелал совокупиться сразу с пятью ночными бабочками на самой крыше гостиницы, куда, естественно, вылезли и зрители-коллеги, что кончилось коллективным совокуплением и «опаснейшим растрескиванием двенадцати стёкол мансарды». Лилипутов, прописанных в «Мариотте» (половина жила в «Белом утёсе»), выселили той же ночью, Хабконцерт вселил их в убогую трехзвёздочную «Приамурскую» и в наказание вдобавок лишил автобуса, предоставив сегодня добираться на репетицию на трамвае.

После монологов и прений единогласно проголосовали за выход «кочергой». И успокоившись, расселись, пялясь по сторонам трамвая. А вокруг вдруг повалил такой крупный мокрый снег, что заслонил от Гарина милый его сердцу уют вечерних городских окон.