Владимир Сорокин - Доктор Гарин

Вцепившись пальцами в кирпичную кладку, Гарин откинулся назад, набирая воздуха в грудь, как протодьякон в соборе, и заревел в переулок, как в иерихонскую трубу:

— Ма-ша-а-а-а-а!!!

«Л» остановилось. И повернулось, становясь просто палочкой «I». Гарин зашарил пенсне, болтающееся на животе, поймал, надел. Оба стекла были выбиты! Он посмотрел на размытое «I» сквозь пустое золотое пенсне. Снова набрал воздуха и крикнул:

— Ма-ша-а-а-а-а!

И зашатался, теряя равновесие, и поскользнулся, и осел наземь, пальцами по кирпичам скользя, и вскрикнул от боли.

«I» снова превратилось в «Л» и заковыляло к доктору. И пока эта прекрасная буква шатаясь, оскальзываясь, растягиваясь и сужаясь, приплясывая и оступаясь, приближалась и росла с каждым шагом, Гарин начал дрожать и подсмеиваться, дрожать и подсмеиваться. Его лохмы, обстоящие лысину, полные снега, дрожали, и борода Моисеева дрожала, и посиневший нос трясся, и брылья уходящих в бороду щёк и губы, уже скрытые заснеженными усами, дрожали и шептали только одно:

— Нет же, нет…

И ОНА, чёрная, гибкая, невероятно худая, возникла перед ним, заслоняя переулок с фонарём, и рухнула на единственное колено, и обхватила единственной рукой, и прижалась, моментально узнав в этом трясущемся, мокром и вонючем чудище своего Гарина.

Не было ни слов, ни имён.

Двое стояли на двух коленях, обнявшись тремя руками.

Редкие прохожие обходили их.

Снег валил.

Мимо прополз трамвай.

Прошло два с лишним месяца.

В воскресение шестого января доктор Гарин проснулся позднее обычного. Разлепив тяжёлые веки, полежал на спине, помаргивая и глядя в белый потолок с матовой японской люстрой в форме воронки. Зевнул громко, на всю спальню, с привычным рычанием в конце. Откинул руку налево. Там кровать прохладно пустовала. Он повернулся недовольно, нашёл лежащую в этой остывшей кровати ночную сорочку, прижал к лицу, с наслаждением втянул любимый запах, выдохнул и положил сорочку на соседнюю подушку. Протянул руку направо, нашарил на тумбочке пенсне, надел. Откинул лёгкое пуховое одеяло и сел, повернувшись, спуская ноги с кровати. Глянул на свои ноги, громко пошевелил титановыми пальцами, исполнив традиционно что-то вроде утренней барабанной побудки на тёмно-золотистом полу из эбенового дерева. Потрогал левое, обновлённое колено. Уже дней пять, как оно перестало ныть.

Встал, кряхтя, и проследовал в ванную комнату.

Громко и обильно помочившись, подошёл к раковине с зеркалом. Глянул на себя. Бритоголовое одутловатое лицо со знакомым болезненно-неприветливым выражением оплывших глаз, массивным красноватым носом, жабьими губами, обрамлённое чёрной с проседью бородой, сурово уставилось на него.

— Охайе годзаймас! [59] Доброе утро! (япон.) — поприветствовал он себя, взял из стакана свою зубную гусеницу, сдобрил целебной японской пастой и запустил в рот. Гусеница, уютно ворча, занялась зубами. Гарин сбросил длинные и широкие ночные штаны, вошёл в душевую кабину и принял контрастный душ. Вышел, выплюнул гусеницу в ладонь, прополоскал, бросил в стакан, прополоскал рот, надел белый махровый халат, подтянул пояс и, покинув ванную комнату, прошаркал через спальню, распахнул дверь и оказался в своём огромном кабинете.

Кабинет был залит неярким зимним солнцем.

Здесь было всё что нужно: большой стол с умным креслом, книжный шкаф, кожаная мягкая мебель, голографическая музыкально-новостная пирамида, живой глобус, комнатные растения, столик для чайной церемонии, барометр на стене, на столе старомодный телефон, фигурка ворона из белого мрамора, клиновидный родной смартик FF40, пепельница, коробка папирос «Урал» и — blackjack.

А посередине кабинета возвышалась роскошная, пышная ёлка до потолка, возле ёлки стоял стул. И на стуле стояла Маша с ёлочной игрушкой в правой, новой руке.

— Ты уже? — обернулась она на появление Гарина.

— Я ещё! — усмехнулся он.

И пошёл к ней. Маша потянулась и стала вешать игрушку на высокую ветку. Это была её любимая ретро-игрушка, голубой единорог с серебристым рогом, которого удалось найти у антикваров Хабаровска, и её рождественский ритуал: вешать «единорожку» на ёлку накануне русского Рождества.

В Главном городском госпитале шумно справили Рождество католическое, тихо и деликатно, по-японски — последующий за ним Новый год. И пришло время Рождества русского. Маша, будучи наполовину еврейкой, на четверть русской и на оставшуюся четверть казахской немкой с патриархальной католической семейной историей, всегда наряжала одну ёлку на все три праздника. Так случилось и теперь.

— Хоп! — Маша повесила единорога, и в этот момент Гарин обхватил её за бёдра, легко снял со стула и поставил на пол, устланный большим светлым вьетнамским ковром с птицами, цветами и деревьями.

Маша была в просторном домашнем брючном костюме из светло-серого льна. И босой. Вернее — правая, живая нога была босой, а левая матово поблёскивала такими же титановыми пальцами, как и у Гарина.

Она поцеловала его в щёку и стала массировать кисть своей правой руки.

— Как? — спросил Гарин, чмокая своими жабьими губами её в ухо.

— Если держу вверху, немеет.

— Остаточное. Пройдёт.

— Гарантируете, доктор? — Губы Маши презрительно изогнулись.

— Absolument!

— Merci. Да, сестра заходила. Обход сегодня в двенадцать. Поздний. Суббота. Помнишь?

— Помню.

— Гений! А с добрым утром?

— Да, извини… — Он выставил вперёд левую ногу.

Маша подтянула штанину на своей левой титановой ноге, размахнулась и стукнула ею по ноге Гарина. Раздался металлический звук столкнувшихся титановых берцовых костей, переходящий в тонкий, глубокий, быстро угасший звон.

Машины губы растянулись в счастливую улыбку.

— Обожаю! — пробормотала она, обнимая Гарина.

— Это наша музыка. — Гарин гладил её чёрные, коротко подстриженные волосы.

— Наши колокола.

— Наши колокола.

— Без этого звука я не могу начать утро.

— Я тоже.

— Титановые кости, да?

— Да, да.

— Идут к нам в гости? — Губы Маши изогнулись и задрожали.

— Да, да… — Гарин осторожно взял её за предплечья.

— Идут? В гости?

— Да уже пришли, — пробормотал он. — Всё хорошо.

— Да? Правда?

— Да, Машенька, всё хорошо. Всё очень хорошо.

— А представь, я согласилась бы и на ногу живую? И не было бы этих колоколов, а?

— Не было бы.

— И звона не было.

— Не было бы.

— А так… это ведь так здорово!

— Прекрасно.

— Этот звон… чудесный! Это наши колокола.

— Да. Колокола любви.

— Любви вечной? — Губы её задёргались.

Она нервно облизала их.

— Вечной. — Его большие ладони гладили её худые предплечья.

— И бесконечной?! — вдруг вскрикнула она, дёрнув головой.