Владимир Сорокин - Доктор Гарин

Девушка отбросила веник и окатила его водой.

— Terror antiquus! — выкрикнул он.

— Поосторожней, друг мой, — улыбнулась Анна Леонидовна.

Граф лёг на место брата, и банщица занялась им.

— Радость, радость через страдание… неизменно и бесповоротно… — бормотал Савва. — Всё! Пойду поплаваю.

Он вышел из парной и с криком «Аллилуйя!» бултыхнулся в бассейн. Пак слезла с полка и тоже кинулась в бассейн.

— Барыня, просим! — улыбнулась Маше мокрая от пота банщица, указывая веником на освободившийся полок.

— Благодарю, я не большая любительница, — проговорила Маша. — Лучше вымойте меня.

— Извольте! — Положив веник, банщица взяла мочало, намылила и занялась Машиным телом.

— Отчего не паритесь? — спросила графиня. — Сердце? Давление? L-harmony?

— У меня с парной связано одно плохое воспоминание. — Маша с удовольствием отдалась в руки опытной банщицы.

— Интимное, — понимающе вздохнула графиня, колыхнув красивой полной грудью.

— Не интимное, а трагическое.

— Извините.

— Не стоит извинений, графиня. Это история моего покойного отца. На Второй войне он потерял руку и глаз, подорвался на живой мине. Китайцы их тогда только стали делать — стонущие раненые русские солдаты, бормочущие одну фразу: «Братцы, помогите, я ранен».

– «Я ранен разрывной», — уточнил граф.

— Да, да, точно. К ним подходят помочь, а они взрываются. Живые мины.

— Видел, и не раз. Их китайцы принялись делать сразу после Первой войны. На всех фронтах валялись. Даже на московско-рязанском…

— Мы жили тогда в ДВР, в своём маленьком доме, — продолжала Маша. — И у нас была банька. Вернувшись с фронта, отец сразу захотел туда. Мы все пошли — мама, я и братишка. И мама стала его парить веником. Он нам рассказал, что осенью в окопах под Воронежем ему вши выжрали спину. Эта фраза на нас с братишкой произвела страшное впечатление, мы думали, что у папы не только руки и глаза, но и спины нет, там одни кости, мы боялись смотреть в бане на него голого. Но потом я глянула и увидела — спина на месте. А мама парила его спину, сильно, а он всё просил: ещё, ещё, пока зуд не пройдёт. Это длилось долго, мы с братцем вышли, нам стало жарко. А когда потом после бани стали пить чай, папа упал и его разбил инсульт. Прожил он ещё четыре года, но ходил с трудом. И мама не могла себе простить той бани. Она его перепарила.

— Маша, это случилось необязательно от бани, — закряхтел Гарин, отдуваясь и слезая с полка.

— Absolument! — согласился граф, переворачиваясь на спину.

— Возможно. Но с тех пор я не парюсь.

— Маша, вы замужем? — спросила графиня.

— Нет пока.

— Родные живы?

— Братцы. Я их не видела три года. Мамы уже нет.

— Братья по-прежнему в Дальневосточной?

— Один там, другой где-то. Он постоянно переезжает с места на место. Как и я.

— Мы все — перекати-поле, — добавил Гарин, направляясь в бассейн.

— А теперь — брюхо и муде! — приказал граф банщице, парящей его грудь.

Веник со свистом двинулся вниз по графскому телу.

Банщица окатила Ангелу из шайки, смывая мыльную пену. Графиня посмотрела на неё и в изумлении всплеснула руками:

— Oh mon Dieu! Это вы?! Господи! Только сейчас вас узнала!

— Wie, bitte? [34] Что, простите? (нем.) — пролепетала порозовевшая Ангела мокрыми, расползшимися от жары губами.

Графиня перешла на французский. Ангела стала ей отвечать.

Банщица окатила Машу. Маша вышла из парной и бросилась в бассейн. Там плавали Гарин, Пак и граф Савва. Бассейн был небольшой, с греческой мозаикой.

— И я им всё, всё разрешил, решительно всё! — продолжал граф рассказывать Гарину. — Потому что они — крестьяне! И дороги мне. А кто они — алтайцы, казахи, русские, китайцы, — решительно всё равно! Только работай честно, не дури. Задуришь — на конюшню, розга ума вставит. Хотя мы с братцем — гуманисты, против порки, это супруга моя за розгу…

— Розга ум прочищает? — плавал, отфыркиваясь как морж, Гарин.

— Именно так моя светлая супруга и думает! В этом мы антагонисты… Голубушка! Как вам наши банные радости? — спросил граф Машу.

— Merci, очень вовремя.

— Баня всегда вовремя. — Пак выбралась из бассейна по лестнице и рухнула на шезлонг. — О-о-о-о… ну и денёк…

— Под пульками пришлось побегать?

— Пришлось.

— Нынче это здесь и рядом. Мой братец вон каждый день под пульками бегает. Добровольно! Завёл себе манеру на бригандов охотиться. Зачем? Какого рожна? «Для чистоты земли». Утопия! Они как тараканы — где одного убил, там десять новых народятся. Их столько после Третьей войны по Алтаю бродит. А он — каждое утро на охоту с есаулом! Quelle absurdité!

— Донимают разбойники? — спросил Гарин и погрузился с головой.

— Да нет же, в том-то и дело! Как они способны нас донять, тут сторожевые башни с лучами, пушечки автоматические. Блажь, блажь и пагубная привычка!

— К убийству? — спросила Маша, обплывая графа.

— К войне! Всё не навоюется, Хемингвэй наш! И это после шестнадцати войн и двенадцати ранений! Дон Кишот!

— Кто Дон Кишот? Я?! — выкрикнул граф Данила, выбегая из парной и с разбега кидаясь в бассейн.

— Ты, ты, а кто ещё?!

Гарин всплыл, отфыркнулся:

— Ещё одна ато́мная бомба взорвалась?

Всплыл и граф Данила:

— Господа, не верьте ни единому слову моего брата. Он жёлтый пацифист.

— А ты — чёрный империалист! Всё… пойду-ка я… — Граф Савва выбрался из бассейна, надел махровый халат. — В каминном сегодня?

— В каминном, а где ещё? — подтвердил брат.

Граф Савва что-то запел и вышел.

— Вы были на шестнадцати войнах? — спросила Пак.

— В шестнадцати кампаниях, — уточнил граф. — А войн было всего три, как вы знаете.

Граф поплыл на спине.

— А я была только в двух кампаниях, — произнесла Пак.

— Барабинская и…? — Маша обняла Гарина сзади и поплыла на нём.

— Пермская. Самая первая.

— Там было горячо…

— Да.

— Много челове-е-ческого мяса, — пропела Маша в ухо Гарина. — Гарин, вы проголодались?

— Как-то нет пока…

— А я уже. Давайте с вами уплывём?

— Куда?

— К атлантам, например.

— Abgemacht! [35] Договорились! (нем.) — пробасил он и вдруг нырнул, увлекая Машу с собой.

Ужин был устроен в каминном зале. Посреди большого зала с грубыми каменными стенами, прорезанными узкими мозаичными окнами, с высоким потолком и пылающим камином стоял длинный сервированный стол, за которым расположились оба графа, графиня, трое пожилых и двое молодых родственников семьи Сугробовых, приживалка блаженная Агафья, поп сугробовской церкви с попадьёй и дьяконом, астролог Моно, есаул Пров Петров, а также и прибывшие с Гариным гости, за исключением Штерна. Семеро слуг в бархатных ливреях подавали напитки и яства; два риджбека и пятнистый дог лежали подле стола на огромном старом ковре, ожидая, как всегда, костей и объедков.