Владимир Сорокин - Доктор Гарин

— Неплохой бизнес! — Маша чокнулась своим стаканом со стаканом Ангелы. — Cin-cin!

Выпили.

— Мы были в цирке, видели троих ваших, — жевал сэндвич Гарин.

— Ох, лучше не продолжайте… — Со вздохом Ангела махнула рукой. — Какого чёрта их туда понесло!

— Думаю, им стало скучновато в монастыре.

— Может быть. Когда сидишь на чемоданах, начинаешь делать глупости.

— Вы полетите со всеми в Париж через Баку?

— Нет, я навещу моих друзей в Швейцарии. Они живут в чудесном месте. Прямо в горах.

— Не надоели горы? — улыбнулась Маша.

— Как они могут надоесть?

— Верно! — Гарин сделал добрый глоток из стакана. — Горы, огонь, вода — никогда не надоедают.

— И Bloody Mary! — добавила Маша. — Это мой любимый напиток.

— Правда? Не знал! — искренне удивился Гарин.

— Что мне Париж? — рассуждала Ангела, громко прихлёбывая из стакана. — Я еду туда, где меня ждут. А мест этих всё меньше и меньше.

— Зачем преувеличивать, Ангела? — возразил Гарин. — Европа всегда будет вашим домом. Нынешнее время непростое. Ядерные шампиньоны растут то тут, то там. Но люди, слава Богу, остаются людьми, даже…

— …под сенью ядерных шампиньонов! — вставила Маша, и все трое рассмеялись.

— Люди остаются людьми, милая Маша, — громко вздохнула Ангела. — Но свой личный комфорт они начинают не просто ценить, а ставить во главу угла. И каждый поступок современного человека, каждое его бытовое, социальное или даже культурное движение целиком зависит от физиологического комфорта. Нынче тело правит человеком.

— В ваши времена было по-другому? — спросила Маша.

— По-другому.

— Вы уверены?

— Маша, с высоты моего возраста мне это хорошо видно.

Гарин покачал головой:

— Маша, не забывайте, что Ангеле девяносто семь лет.

— Я знаю, но не могу в это поверить! — Маша стукнула стаканом по стойке. — Вы так молоды, Ангела! Но послушайте, вы говорите, тело правит нами. А подвиг? А жертвенность? Ведь она теперь повсюду!

— Только на фронтах, — возразила Ангела, в один глоток приканчивая стакан. — В тылу совсем другие люди. Они быстро разучились жертвовать. Причём агрессивно разучились! Они циничны и равнодушны к другим.

— Учитывая, что фронт нынче быстро расползается по планете, сдаётся мне, милые дамы, что процент жертвенности в мире будет нарастать, — заключил Гарин.

— Не везде, — ответила Ангела. — Обыватели держат круговую оборону против фронтовиков. Их не пронять ничем.

Гарин задумчиво-плаксиво причмокнул губами:

— Ну знаете, Ангела, там, куда вы полетите, то бишь в Швейцарии, жертвенности уж точно не прибавится, согласен. Думаю, в ближайшие… — он прищурился, почёсывая грозно подсвеченную бороду, — …тысячу лет!

Маша и Ангела рассмеялись. Бармен подал три деревянные доски с жареным мясом и печёной рыбой. Заказали ещё по стакану Bloody Mary и быстро расправились с едой. Гарин достал коробку папирос «Урал», закурил.

— Не угостите? — спросила Ангела.

От выпитого и съеденного её отекшие и обвислые щёки покраснели, большие глаза влажно заблестели.

— Avec plaisir, madame!

Ангела взяла папиросу из раскрытой коробки, сунула в свои огромные, красные, масляные от еды губы. В них папироса выглядела зубочисткой.

Бармен поднёс огня.

Ангела прикурила, сильно затянулась, сразу спалив почти всю папиросу, и выпустила долгий, широкий и густой протуберанец дыма.

— Как ваш Мутный?

— С вашей помощью я побеждаю его. С тех пор как вы его назвали, я дрожу всё меньше.

— Слава Богу!

— Слава вам, доктор. За вас! — Она подняла стакан.

Маша присоединилась. Ангела одним глотком ополовинила стакан.

— Дорогая, не советую вам после процедуры налегать на алкоголь, — произнёс Гарин.

— Ах! — Она махнула гибкой рукой. — Ерунда. За девяносто семь лет мне пришлось выпить столько разных национальных напитков разнообразной крепости, что моя печень закалена навечно. Когда Бавария в первый раз решила отделиться, я поехала к ним одна, без свиты. Это было время Октоберфеста. Они меня даже не встретили в аэропорте имени их жирного Франца-Йозефа. Ignorieren! Всё правительство на Октоберфесте. Прекрасно. Я человек суровой прусской этики, нам чужда вся эта южная пивная карнавальность. Но — дело есть дело. Поехала туда, вошла в павильон. Сперва оторопели. Потом весь павильон стал орать: «Бу-у-у!» Так у нас в театрах приветствуют провальные пьесы. Времена тогда были крутые — ПИР [42] Первая исламская революция. ломилась в двери. Люди на взводе. Наци подняли головы. Атмосфера накалена. Сидят баварские политики, бизнесмены, военные, стучат кружками и кричат: «Бу!» Ладно, что ж. Подошла, села. Подходит ко мне официантка. И я ей показываю…

Ангела подняла руку и растопырила все свои четыре пальца.

— И приносит она vier Ma ß.

— Это что? — спросила Маша. — Увы, я не была в Баварии.

— Четыре литровые кружки пива. Павильон притих. Смотрят. И я молча, спокойно, без передышки выпила подряд все четыре кружки. Загудели, засмеялись одобрительно. Я посидела, а потом ка-а-ак рыгну! Вы же знаете, как pb умеют рыгать.

— О да! — тряхнул бородой Гарин.

— Там акустика хорошая была. Весь павильон притих сразу. А я молча расплатилась, встала и выкатилась оттуда. Через пару дней вопрос о выходе Баварии был снят с повестки.

— Браво! — зааплодировала Маша и взяла свой стакан. — Дорогая Ангела, за вас!

— За вас! — присоединился Гарин.

Выпили.

— Четыре кружки! — покачала головой Маша. — Невероятно! Я умерла бы, если б выпила сразу литр пива.

— Маша, ради единой Германии я могла бы выпить и восемь, — ответила Ангела.

Гарин с Машей расхохотались.

— Знаете, Ангела, — заговорил Гарин, успокоившись. — Вы представить себе не можете, как я любил довоенную Германию! Гимназию я окончил в Санкт-Петербурге, а потом покойный папаша спонсировал моё дальнейшее обучение, я поехал в Берлин, поступил в университет на медфак. Проучился, увы, всего два года.

— Почему?

— Выгнали, — произнёс Гарин, с усмешкой сожаления оттопыривая губы.

— Было за что?

— Было, было. Признаться, я вёл тогда не очень разумный и здоровый образ жизни.

— Трудно представить! — растянула Ангела пьяные губы, обнажив большие, ровные жёлтые зубы.

— Доктора Гарина тогда ещё не было! Был барчук из нового дворянства, гедонист и повеса. За эти два университетских года я сменил шесть любовниц. Берлин тогда после долгого крена влево сильно поправел, ну да вы это хорошо помните.

— Мне ли не помнить! Я тогда, как мама, мирила правых и левых.

— После известных событий Зелёного Июля стали возрождаться Burschenschaften [43] Студенческие братства (нем.). . В университете их было целых три. Я вступил в одно. Дуэли на шраперах. Удары тока в лицо с кончика рапиры, ожоги довольно сильные. С обожжёнными лицами мы гордо шли на лекции. Признаться, я совершенно не мог научиться фехтовать, но тем не менее дрался на дуэлях, как велела мода. Глупость, бесшабашность. Морда дурака сияла ожогами. Мои девушки целовали их…