Владимир Сорокин - Доктор Гарин

Он снова похлопал зомби. Тот всё трясся и гудел песню про жажду перемен.

— А что за село было? — спросил Гарин.

— Там, на запад, за Уралом! — махнул рукой гвардеец. — Долгое.

Гарин побледнел.

— Как? — переспросил он.

— Долгое, Долгое! Ладно, отдыхайте!

Гвардеец пошёл к своим. Гарин сидел словно ледяной водой окаченный.

— Долгое… — произнесла Маша. — Это что, то самое? Я помню… вы же рассказывали?

Гарин сидел истуканом. Песня кончилась, и зомби тут же перестал дёргаться и подпевать, взял стакан молока своей коричневой клешнёй, поднёс ко рту и стал громко цедить.

— Гарин, милый… — Маша взяла его безвольную руку.

— Я должен побыть один, — произнёс он отчуждённым голосом.

В тёмном, только полной луной освещённом переулке Гарин опустился на старую скамейку. Вокруг не было ни души, валялся мусор, и в соседнем дворе шипели и завывали два майских кота. Гарин устал бесцельно бродить по городу. Алкоголь выветрился, остались лишь усталость и всё то же мучительное чувство, словно кто-то большой и беспощадно честный враз содрал с него одежду и бросил на пустынной площади под ледяным ливнем.

«Да и это было бы лучше…» — в который раз подумал он, нашарил в кармане коробку с папиросами, которые только что кончились.

Вытащил пустую коробку, швырнул на землю.

Во время бесцельной прогулки по городу мысли путались, но неумолимо выстраивалась навязчивая живая картина, складывалась, обрастая изобразительным мясом, и ползла жирной многоножкой, словно быстро прокрученный фильм: путешествие с Перхушей со всеми стремительно вспыхивающими подробностями, мельница, мельничиха, витаминдеры, поле, волки, метель, снежные хлопья, тщетная попытка преодоления последней, самой тяжёлой атаки метели; и вот уже утро, солнечное морозное утро, а впереди за полем — Долгое, с заснеженными крышами и дымами из труб, и Зильберман встречает на тройке, а Гарин раскрывает саквояж и показывает ампулы, ампулы, ампулы с вакциной, они блестят на солнце, и рад Зильберман, трёт свои быстрые руки; они пересаживаются с дурацкого самоката на тройку со здоровыми, холёными лошадьми, и на розвальнях, под медвежьей полостью въезжают в Долгое, и вместе прививают всех, и себя тоже, всех, мужиков, баб, детей, и стариков, и солдат из облоги, и первым — здорового рослого парня с улыбчивым широким лицом, алтайца с редким именем Байкал.

Гарин горько плюнул на истоптанную, покрытую мусором и подсолнечной шелухой землю. И заметил рядом с лавочкой раскрытую книгу. Наклонился, поднял. От книги, влажной, изорванной на самокрутки, осталось лишь несколько страниц. Она была старая, вероятно прошлого века, с дешёвой жёлтой бумагой. И на русском.

«Ужасный дефицит папиросной бумаги в городе-с!» — вспомнил он слова угодливого продавца в местном табачном магазине.

Луна хорошо освещала влажные страницы. Гарин машинально стал читать:

но, чёрт возьми, всё началось как-то столь неожиданно и нелепо, как вовсе не должно было быть с таким серьезным и многопытным человеком, как майор КГБ Иван Терентьевич Кропотов: позвонил подполковник Кочергин, старый друг-сослуживец Кеша, сто лет знакомый, аж с сороковых-роковых, с которым и на охоту в весьегонские болота ежеавгустно ездили, и в Сандунах по субботам парились, и за праздничными столами подняли-выпили-накатили-опрокинули столько рюмок-рюмочек, что если б рюмки те выстроить в ряд по периметру родной Лубянки, то смогли бы они не только замкнуть периметр сей, но и дотянуться до винного отдела 40-го универмага, где Иван Терентьич регулярно покупал свой любимый молдавский, мягчайший, ароматнейший коньяк «Дойна».

— Вань, зайди на минутку, — позвонил-пригласил Кочергин в тот чёрный-пречёрный, хоть и солнечный сентябрьский понедельник 1970 года, и Иван Терентьич был уверен, что Кеша достал ему, наконец, то, что обещал ещё с майских праздников: бельгийский духовой пистолет сыну на шестнадцатилетие.

— Обещанного три года ждут! — пробормотал тогда Кропотов довольно, запер кабинет на ключ, прошёл по коридору и на третий этаж спустился.

Кочергин в своём кабинете за столом сидел, пальцы пухлые сцепив, с улыбкой интригующей, как всегда, когда что-то доставал, а доставать он был мастак.

— Ты, Ваня, такого не видел.

Встал он, подвёл друга к другому столу, а на нём лежали одиннадцать переплетённых папок приличного объёма. Иван Терентьич, ожидавший футляр с пистолетом увидеть, сразу поскучнел:

— Чего это?

— А вот чего. — Кеша открыл папку верхнюю.

И прочитал Иван Терентьич:

МИНИСТЕРСТВО

ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР

3 февраля 1954 г.

№ 297/к

ОСОБАЯ ПАПКА

Совершенно секретно

Секретарю ЦК КПСС товарищу ХРУЩЕВУ Н. С.

Докладываю Вам, что в архивах МВД СССР обнаружено 383 списка «лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного Суда СССР». Эти списки были составлены в 1937 и 1938 годах НКВД СССР и тогда же представлены в ЦК ВКП(б) на рассмотрение. На всех списках имеются собственноручные резолюции И. В. Сталина и других членов Политбюро.

Представляю при этом подлинники всех указанных списков. Для необходимой справочной работы в МВД имеются вторые экземпляры (копии) списков.

ПРИЛОЖЕНИЕ:по тексту в 11 томах .

МИНИСТР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР С. Круглов

— Помнишь, Витя говорил, в архивном возгорание было, замкнуло у них что-то?

— Да, что-то такое помню… — пробормотал Иван Терентьич, на папки одинаковые глядя.

— Наш экземпляр подкоптился, наши попросили у ЦК, чтоб те копию сделали. Только что курьер доставил. Здесь почти сорок пять тысяч фамилий. Триста восемьдесят три списка. В основном к высшей мере. На всех Усатый расписался. И глянь, Вань, с кого начинается.

Полистал Кеша и показал Кропотову список по Москве.

Первой фамилией шла — АГРАНОВ Я. С.

— Аграныч, а? — Кочергин пухлой пятернёй по странице шлёпнул.

— Вот с кого начал Усатый, а ты говоришь — щепки летят! Наш Матвеич у Аграныча начинал, много мне о нём порассказывал. Умный был мужик, классный чекист. С Маяковским дружил. И — под нож!

«Чёрт, а где ж пистолет?» — Недовольно Иван Терентьич задумался и взглядом по кабинету Кочергина зашарил: может, эти папки — прелюдия, так сказать, а пистолет он всё-таки достал и тот лежит где-то рядом? Но футляра нигде ни торчало, ни лежало. «Жопа. Обещает, обещает. А я зачем-то Павлику проговорился раньше времени. Ладно…»

— Тут столько наших, охренеть! Все, кто с Феликсом начинали, кому Ленин руку жал, — к высшей мере. А ты всё Усатого защищаешь. Хрущ дурак был, но правильно его из Мавзолея вычистил. И партия осудила культ личности и волюнтаризм. Вот так.